Кто он, таинственный сеятель нашей веры?

Кто мы в его замысле строгом?

4

Снова был вечер

Снова был вечер тихий, теплый, уютный, и снова Игнат шел на свидание. Жил он в самом центре поселка, а она на далекой окраине в конце длинной темной улицы. Столбовые фонари здесь никогда не горели; их, затеяв суматошное соревнование на меткость, разбивали в первый же вечер местные задиристые пацаны. Дома, обычные деревенские бревенчатые хаты, подступали здесь так близко к брусчатой дороге, что можно было легко вскочить на невысокий рубленый заборчик и просто тихенько постучать в окошко.

Но Игнат бросал камешки. Почему-то всегда казалось, что где-то рядом в соседнем дворе кто-то притаился, выглядывает, сейчас окликнет грубо, поэтому редко когда сразу удавался точный бросок. Вот и сегодня первый, наугад выбранный камешек, легкий и плоский, вильнул размашисто вниз перед самым окошком и резко спикировал далее, глухо скользнув по бревенчатой домовой стенке. Второй камешек, выбранный тоже весьма неудачно, отнес в сторону случайный порыв шаловливого неманского ветерка. В третий раз Игнат уже почти не сдерживался, и стекло дзынкнуло так будто треснуло.

"Ну вот, сейчас и батька выскочит!" -- даже втянул он голову в плечи, и быстренько переметнулся на другую сторону улицы. Там, словно гигантский круглый пень, торчал приземисто из-под земли низкий колодец с широким кольцевым бетонным срубом. Присев вплотную за ним, можно было спрятаться.

Юля всегда собиралась долго, но и ожидать ее было усладой, неизменно волнительной, хоть он давно уже научился угадывать в беспорядочных сполохах за занавешенным окном ясные приметы того, что она дома и собирается. Он никогда не уговаривался с ней наперед, да и попробуй-ка с ней договориться! -- другой раз никак расстаться не могут, уже и заполночь давно, уже и мать не раз выйдет из дому, покличет, а заговори он только про новую встречу... Всегда у нее дела неотложные, всегда проблемы вселенские, всегда она "не может никак", хоть ты дни перебери на неделю вперед.

-- Так когда же мы свидимся? -- только почесывал затылок сбитый с толку Игнат.

-- Когда сердце подскажет! -- искрились в ответ ее карие глазки.

"Хочешь придти -- приходи. Нет? -- что ж, дело твое, не особо и ждали!" -- чудилось неизменно ему в этом. И снова казалось, что она с ним лишь "так" для забавы, и что никак не может забыть "его"...Того, кто был с ней прежде.

"Ладно, буду и я просто так. Буду и я просто так!" -- говорил и говорил он себе снова, что бы хоть немного унять эти жгучие, ранее неведомые ощущения.

... Мягко скрипнули двери, и Юлька легкая тоненькая, в светленьком с короткими рукавчиками ситцевом платьице живо сбежала с невысокого крылечка. Возле калитки и на дороге никого небыло.

-- Игнат... ты где? -- спросила она в растерянности.

Он не ответил и, поднимая высоко ноги, опуская их до предела медлительно, начал осторожно, как кот-охотник в густой траве незаметно подкрадываться сзади. Даже и сам не слышал своих шагов и было занес к ее глазам широко разведенные в стороны ладоши, как вдруг она оглянулась испуганно... и оказалась тотчас в его объятиях.

Так молчаливо они и простояли с минутку.

-- И куда мы сейчас? -- словно бы озабоченно спросил он затем.

И махнул рукой вопросительно сначала в одну, а потом в противоположную сторону дороги.

-- Мне без разницы.

-- И мне.

Он хоть и сказал так, всем своим видом демонстрируя полнейшее безразличие, но в действительности для него была даже очень большая "разница", какую из двух возможных сторон выбрать. В той стороне, откуда он только что явился, возможно было отыскать уютный уголок, например, в центральном сквере, но идти туда было далековато, да и все затишные лавочки наверняка были давным-давно заняты. И тогда придется двигать еще далее в старый парк, что на противоположной окраине поселка.

Нет-нет, куда более привлекала его другая сторона. Там, всего через несколько домашних хозяйств поселок заканчивался, и было просторное пшеничное поле по обе стороны дороги. А далее метров через сто у самой обочины пугающе бугрилось большое темное пятно. Это было кладбище, старое, огромное, сплошь заросшее ольховым кустарником, крапивником, высокой непролазной травой. Тут, словно в глухом замшелом бору росли вековые ели и сосны, дряхлеющие шершавые тополя. На их громадных косматых верхушках суетливое воронье соорудило настоящий гнездовой город, обитатели которого раз за разом всей своей несметной стаей вдруг срывались неистово в воздух, будто кто-то врубил враз на всю мощь тысячу ржавых патефонов.

На кладбище в сумерках было тихо, безлюдно, да и кто бы на трезвую голову полез сюда наночь. Кусты и деревья сливались в сплошную массу, и только старинные памятники выплывали из темноты причудливыми угловатыми силуэтами, и звуки порой можно было услышать самые жуткие... Но они ничего не слышали.

Трепетный отзыв бархатистой ладошки, призывная амбра горячего юного тела, пропасть хмельная первого прикосновения губ... И через мгновение сосны и ели, кресты и памятники, земля и небо, и самые фантастические звуки превращались, взлетая легко и послушно, во что-то далекое, внешнее, совсем неприметное в этом удивительном хороводе неповторимых мгновений.

И он уже ни в чем не сомневался.

-- Юленька, милая, скажи..., -- горячо, еле слышно шептали его губы.

И также чуть слышно, горячо, искренне шептала она.

После в изнеможении сладостном целовал он ее милую ладошку, теплоту приоткрытых глаз, душистую прелесть густых шелковистых волос. И говорил, говорил бесконечно неповторимые... те же слова.

5

"О чем ты все думаешь?"

Поселок их небольшой, компактный. За часок-два можно обойти вкруговую. И древний, ему уже под тысячу.

Но здесь в центре все на современный лад, просторная асфальтированная площадь. Повсюду, где только приметное место, плакаты и лозунги с одними и теми же словами, перекрученными звонко в различном порядке: "Ленин--партия, коммунизм--светлый путь, советский народ--ударный труд...". Казалось, они тут были всегда и будут впредь, навечно застыли их призывные строгие литеры на кумачовых гигантских полотнищах.

Посреди площади разбито два скверика, один напротив другого. В том, что побольше, бронзовый Ленин на высоком каменном постаменте с призывно выкинутой вперед рукой. В том, что поменьше, некогда точно также монументально возвышался над округой еще один культовый вождь. Тогда его священным именем еще чаще и звонче пестрели плакатные лозунги, тогда представлялось незыблемым, что и он божественным сакральным идолом застыл здесь навсегда. Как грянула вдруг нежданно "эпоха разоблачения", и тот же самый танкист, что с его грозным именем поднимался бесстрашно в атаку и провожал со слезой в вечный путь -- тот же самый танкист могучим бульдозером в темную ночь сорвал по приказу его с постамента, грохоча в пыли, проволок по дорожной брусчатке и тяжко плеснул в речную глубь с отвесного берега.