– Скажем так: сие весьма знаменательно, Маппо. Цивилизация, которая произвела на свет эти книги, похоже, была чрезвычайно развитой. Язык сей явно связан с современными диалектами Семиградья, хотя кое в чем более изощрен. И еще – только взгляни на этот символ: здесь, на корешке каждого тома, изображен изогнутый посох. Я прежде уже где-то видел такой знак, друг мой. В этом я уверен.

– Говоришь, цивилизация была чрезвычайно развитой? – Трелль попытался увести разговор от темы, которая, как он знал, может закончиться бездонной пропастью. – Скорее уж погрязшей в мелочах. Должно быть, именно потому она и обратилась в прах. Только представь: эти люди обсуждали семена на ветру, когда варвары ломились в городские ворота. Праздность принимает различные формы, но она всегда приходит к расам, которые утратили волю к жизни. И тебе сие известно не хуже, чем мне. В данном случае это была праздность, связанная с поиском знаний, безумной гонкой за ответами на все вопросы, без оглядки на ценность этих ответов. Цивилизация так же легко может потонуть в том, что знает, как и в том, чего она не знает. Вспомни сочинение под названием «Блажь Готоса», – продолжил Маппо. – Глубочайшие познания стали проклятием Готоса, он слишком много знал – обо всем на свете. Ему были ведомы все изменения и возможности. Этого хватило, чтобы отравить любой взгляд, который он бросал на мир. Все представлялось бедняге абсолютно бессмысленным.

– Тебе точно стало лучше, – с оттенком сухой иронии заметил Икарий. – Твой былой пессимизм возродился. В любом случае, Маппо, эти труды подтверждают мое мнение о том, что многие руины в Рараку и Пан’потсун-одане – свидетельства процветавшей некогда цивилизации. Быть может, даже первой воистину человеческой цивилизации, от которой и произошли все остальные.

«Не думай об этом, Икарий. Пожалуйста, оставь подобные мысли».

– И как все эти соображения помогут нам в теперешней ситуации? – поинтересовался трелль.

Лицо собеседника слегка помрачнело.

– Ты же знаешь, что я просто одержим временем. Летописи заменяют память, понимаешь? И сам язык от этого становится иным. Подумай о созданных мною механизмах, которыми я стремлюсь измерить поток часов, дней и лет. Такие измерения по природе своей цикличны, повторяемы. Слова и предложения когда-то обладали таким же ритмом и потому могли быть сохранены в сознании, а затем повторены с совершенной точностью. Возможно, – на миг ягг призадумался, – я был бы менее забывчив, если бы не владел грамотой. – Он вздохнул и с трудом улыбнулся. – К тому же я просто убивал время, Маппо.

Трелль постучал широким, сморщенным пальцем по открытой книге:

– Думается, авторы этого трактата защищали бы свои труды теми же самыми словами, друг мой. Но меня терзает более насущное опасение.

– Да ну? – удивился ягг. – И в чем же оно заключается?

Маппо развел руками:

– Ох, не нравится мне это место. Культ Тени никогда не входил в число моих любимых. Гнездилище убийц и еще кого похуже. Иллюзия, обман, предательство. Искарал Прыщ ловко притворяется безобидным чудаком, но меня не проведешь. Он нас явно ждал и теперь рассчитывает использовать для осуществления какого-то своего хитроумного плана. Мы многим рискуем, задерживаясь здесь.

– Но, Маппо, – медленно произнес Икарий, – я полагаю, что именно тут, в этом месте, и будет достигнута моя цель.

Трелль вздрогнул:

– Я боялся, что ты так скажешь. Теперь тебе придется мне все объяснить.

– Увы, не могу, друг мой. Пока не могу. У меня есть лишь подозрения, не более того. Когда я буду уверен, то наберусь и смелости для объяснений. Можешь проявить терпение?

Перед внутренним взором трелля встало другое лицо – человеческое, худое и бледное, по которому ручейками текла дождевая вода. Тусклые серые глаза нашли Маппо, стоявшего за спиной у старейшин.

«Вы знаете нас?» – Голос был сухим, как старая кожа.

Один из старейшин кивнул: «Да, мы знаем вас как Безымянных».

«Хорошо, – ответил человек, не сводя взгляда с Маппо. – Безымянные измеряют жизнь не годами, а столетиями. Избранный воин, – продолжил он, обращаясь к Маппо, – что тебе известно о терпении?»

Как грачи, поспешно взлетевшие с трупа, воспоминания умчались прочь. Глядя на Икария, Маппо растянул губы в улыбке – так, что показались блестящие клыки.

– Терпение? Да я только и делаю, что проявляю по отношению к тебе терпение. Как бы там ни было, я не доверяю Искаралу Прыщу.

Слуга начал доставать из котла мокрые простыни и голыми руками выжимать горячую воду из дышащей паром ткани. Глядя на него, трелль нахмурился. Одна рука этого странного мужчины была покрыта удивительно нежной кожей, розовой, словно у подростка. Другая более подходила пожилому человеку – мускулистая, заросшая жестким волосом, загоревшая.

– Эй, слуга?

Тот даже не поднял глаз.

– Ты что, язык проглотил? – продолжил Маппо. – Или глухой?

– Похоже, – заметил Икарий, когда слуга вновь не ответил, – что хозяин запретил ему с нами общаться. Давай осмотрим этот храм, Маппо? Только надо быть осторожными и помнить, что каждая тень, скорее всего, донесет эхо наших слов до ушей верховного жреца.

– Ну и ладно, – проворчал трелль, поднимаясь, – пускай Искарал знает, что я ему не доверяю.

– Он явно знает о нас больше, чем мы о нем, – заметил Икарий и тоже встал.

Когда они вышли, слуга продолжил выжимать воду из белья. Он делал это с каким-то диким наслаждением, так что на массивных запястьях набухли вены.

Когда выносили последние тела, вокруг уже собралась целая толпа пыльных потных людей. Туча пыли неподвижно висела над входом в штольню с самого утра, когда в дальнем конце Глубокой шахты случился обвал. Под руководством Бенета рабы отчаянно трудились, чтобы вытащить примерно три десятка несчастных, оказавшихся под завалами.

Не выжил никто. Фелисин вместе с дюжиной других рабов безучастно следила за происходящим с платформы у входа на Загибы. Люди ждали, пока подвезут новые бочки с водой. Жара превратила даже самые глубокие забои в раскаленные печи. Под землей десятки рабов ежечасно валились с ног от изнеможения.

А тем временем на другой стороне рудника Геборик вспахивал на Земельке выжженный грунт. Он работал там уже вторую неделю, свежий воздух и освобождение от необходимости таскать неподъемные тележки благотворно сказались на его здоровье. Помогли также и лимоны, которые давали историку по приказу Бенета.

Если бы Фелисин не устроила старику перевод на другую работу, сейчас бы его труп тоже лежал внизу, под тоннами камня. Геборик был обязан ей жизнью.

Однако эта мысль не слишком обрадовала девушку. С историком они теперь почти не разговаривали. Вечера она обычно проводила у Булы, а потом, с затуманенной дурхангом головой, с трудом добиралась домой. Фелисин много спала, но сон не приносил ей отдыха. Дневная работа на Загибах проходила в бесконечном, глухом мареве. Даже Бенет начал жаловаться, что в постели она стала… как мертвая.

Скрип и грохот тележек водовозов на изрытой Рабочей дороге стал громче, но девушка не могла оторвать глаз от спасателей, которые выкладывали изуродованные тела на земле в ожидании повозки для трупов. Эта сцена вызвала в ней легкое чувство жалости, но сил уже совсем не осталось: ни на сострадание, ни даже на то, чтобы просто отвести глаза.

Из всех чувств у Фелисин, похоже, сохранилась одна только похоть. Несмотря на общую слабость, она по-прежнему ходила к Бенету, хотела, чтобы ее использовали – все чаще и чаще. Отыскивала любовника, когда тот был пьян и весел, отчего щедро предлагал ее своим друзьям, а также Буле и другим женщинам.

«Ты оцепенела, девочка, – сказал Геборик во время одного из коротких разговоров, которые теперь случались между ними все реже. – Потому и пытаешься распалить себя хоть какими-то чувствами, скоро даже боль сгодится. Да вот только ты ищешь в неправильных местах».