. . . . .
Врач назначил мне инъекции витаминов. Вчера у меня была сестра, делала уколы. Пришла Машка, взяла из пепельницы ватку, понюхала:
– Ой, уколом пахнет!
Нюхает с удовольствием. Я тоже люблю этот запах. Мама смеется над нами, говорит: одного поля ягода.
А Машка с наслаждением втягивает в себя резкий запах медицинского спирта:
– Нет, правда, укольчиком пахнет!..
. . . . .
Подарил ей пустой флакон из-под духов «Шипр». Флакон в коробочке с зеленой кисточкой. В бутылочке несколько капель зеленых духов.
– Кому это?!
– Тебе.
Не может поверить своему счастью.
Спрашивает у меня:
– Откуда у тебя духи?
– Мне бабушка подарила.
– А почему ты мне даришь?
– Потому, говорит мама, – что папа тебя любит.
Сияет.
– Я буду Аннабеллу душить.
– Вот скоро Новый год, – говорит мама, – ты всех своих кукол на Новый год и надуши.
– Дай я тебя на Новый год надушу, – говорит Машка и тянется к матери и мажет ее пробочкой от флакона.
Тетрадь седьмая
3 ГОДА 4 МЕСЯЦА
4.12.59. Ленинград.
Я все еще лежу. Но много работаю. С Машкой мы видимся только по вечерам – перед ужином и после ужина.
Сегодня немножко читали (Чарушина, Сладкова), разглядывали картинки в «Мурзилке», играли в «лепешки». Еще раз убедился в том, что игрушки-импровизации доставляют ребенку (во всяком случае, ребенку этого возраста) гораздо больше радости, чем игрушки магазинные, готовые, то есть уменьшенные копии настоящих людей, зверей и предметов: куклы, собаки, мишки, посуда, автомашины и тому подобное.
«Лепешки» – это разноцветные пирамиды. Их у меня четыре. Самая маленькая – это Маша, маленькая потолще – Павлик, тоненькая высокая – мама, а самая высокая – папа.
Маша играет с этими куклами-абстракциями с большим удовольствием, чем с куклами-натуралистками, всеми этими Сонями, Тамарами, Аннабеллами. Она раздевает пирамидки и одевает, купает их, делает с ними гимнастику.
Почему же играть с этими пирамидками интереснее? Вероятно, только потому, что тут больше простора для творчества.
. . . . .
Я поставил на голову «папе» самую маленькую пирамидку – «Машу».
Машка придумала молниеносно. Схватила толстого «Павлика» и говорит:
– Это не Павлик, это тетя Ляля.
И густым трагическим голосом тети Ляли, обращаясь к «папе», восклицает:
– Алексей, не нужно! Алексей!!!
Именно так, в этих выражениях и с теми же трагическими интонациями, взывает ко мне моя сестрица, когда я проделываю с Машкой какие-нибудь акробатические трюки, сажаю ее на плечи, на багажник велосипеда и тому подобное.
Какое же воображение у трехлетнего ребенка! И какое острое художническое зрение! Увидеть за этими деревяшками живых, конкретных людей и тут же придумать им роли, целую сценку!..
. . . . .
Вчера вечером, вызывая к себе маму, я кричал грубым голосом:
– Люди! Звери! Птицы! Рыбы! Насекомые!
– Не кричи! – умоляла меня Машка. – Не кричи, а то меня возьмут.
То есть заберут спать.
. . . . .
– Насекомые!
Машка удивилась:
– Какие босикомые?
7.12.59.
Вчера была у меня недолго. Читали, потом играли в превращения.
Я говорю:
– Будь волк!
– Bay… Bay.
– Будь муха!
– Ж-ж-ж. Ж-ж-ж.
– Будь корова.
– Му-у-у-уу… Я вам м-м-м-молочко несу-у-у…
– Будь стул!
Подумала секунду – и скорчилась, приняла какую-то замысловатую позу, в которой она кажется себе похожей на стул.
. . . . .
Обещал ей как-то показать настоящий шприц для уколов.
Показал. Она увидела и испугалась.
– Не надо! Боюсь! Больно будет.
– Давай я тебе покажу, как укол делают.
– Боюсь!
– Я тебе больно не сделаю. Я без иголки.
– Боюсь!
– Папа говорит, что больно не будет…
– Будет!
– Иди сюда!
– Боюсь.
– Если папа говорит, что больно не будет, надо папе верить.
Не верит. И это меня, конечно, огорчает. А потом я подумал, что где же им верить, детям, если их на каждом шагу обманывают, объегоривают, обмишуривают.
– Иди, девочка, иди, дай ручку, больно не будет.
Девочка доверчиво протягивает руку, а ей: р-раз!
– Ничего, ничего, не плачь, сейчас пройдет.
Трудно, но надо воспитывать так, что:
– Будет немножко больно, но потерпи…
И всегда надо правду!
. . . . .
И вот – кстати – о правде.
Вчера мама возвращается из своего очередного похода, в прихожей ее встречает Машка и с места в карьер объявляет ей:
– Мамочка, я плохо себя вела, я была нехорошая.
Похвальна ли такая самокритика? Нет, в данном случае нисколько не похвальна.
Машка совершила поступок действительно очень дурной. После дневного сна она не захотела одеваться, раскидала всю свою одежду, а когда бабушка попыталась взять ее на руки, толкнула бабушку и несколько раз ударила ее по лицу.
Бабушка плакала.
И тут раздались три звонка, означавшие, что пришла мама.
– Сейчас я расскажу мамочке, как ты себя вела, – сказала бабушка.
– Не надо, можешь не говорить, я сама расскажу.
Расчет бы простой. Уже не один раз Машка признавалась в своих грехах, и чаще всего ее не только прощали, но и хвалили за правдивость.
На этот раз не вышло.
Мама накричала на Машку и велела ей немедленно извиниться перед бабушкой.
– Ты сама знаешь, что нужно сделать, – сказала она.
– Не помню, – нахмурилась Машка.
Извиняться она ни за что не хотела. Это уже второй случай, когда она отказывается извиняться перед бабушкой.
Когда я узнал о случившемся, я настоял, чтобы этот случай не был оставлен без последствий. Одних извинений тут мало. Нужно, чтобы девчонка поняла, как плохо она поступила. А индульгенция, которая покупается за бездушное, холодное «прости», ничего не стоит.
От моего имени Маше было объявлено, что папа не хочет ее видеть.
Мама не разговаривала с ней.
И даже бабушке было рекомендовано, чтобы она не таяла от первого слова раскаяния, от первого поцелуя внучки.
Когда Машка наконец сказала:
– Прости, бабушка.
Та ответила:
– Я еще подумаю, стоит ли тебя прощать.
Все это было и для бабушки и для Машки потрясением. Между нами говоря, кто из них больше виноват – я судить не берусь. Знаю только, что если бы моя милая, добрая и мягкая тещенька так не распустила девчонку, нам не пришлось бы всем домом устраивать этот педагогический аврал.
Машку было жалко. Весь вечер она сидела в столовой на тахте и негромко подвывала:
– Ма-а-а-а-ма-а-а…
. . . . .
Была ли в этом случае перегнута палка? Думаю, что нет, не была.
Одними внушениями, проповедью, разговорами о том, что дурно бить по лицу любимого и любящего тебя человека, тут обойтись нельзя было. Нужна была строгость. И нужно было потрясение.
А сегодня – новая беда.
Нашла на полу или в корзине для бумаг ломаную немецкую «архитекторскую» кнопку – красивую, блестящую, золотую…
– Денежка, – сказал я.
Она засмеялась: дескать, шутишь!
Такая взрослая ирония меня обманула. Я позволил Машке взять эту понарошную денежку.
А через двадцать минут из комнаты Элико вопли и крики. Оказывается, Машка запихала «денежку» в ноздрю… И забыла об этом. Потом пришла к матери и говорит:
– У меня козявка в носу.
Мама, не посмотрев, стала запихивать в нос вату.
А дышать Машке еще труднее.
Тогда мама подвела ее к окну, к свету, заглянула в нос и увидела, что там что-то блестит…
Заставила Машку сморкаться, и, слава богу, кнопка была извлечена.
А бабушке опять было худо.
. . . . .
Вчерашняя история сказалась на Машкином поведении. Слушается всех, даже бабушку и тетю Минзамал. Сейчас (три часа дня) мама и бабушка отправились по делам. Машку готовит к дневному сну Минзамал. И Машка беспрекословно дает себя разоблачать.
