. . . . .

После происшествия с архитекторской кнопкой извожу Машку насмешками. Думаю, что в данном случае этот способ верный.

Говорю ей:

– Я ничего тебе теперь не буду давать – ни карандаша, ни ложки…

Мрачно усмехнулась…

– Ложку можно. Ложку мне сюда не засунуть.

– Дырка мала?

– Да. Мала…

И пытается пальцем растянуть ноздрю.

. . . . .

Донял ее. Убирает посуду у меня «со стола», то есть с табуретки, которая заменяет мне во время болезни и письменный и обеденный стол.

Унесла тарелку с хлебом, кружку из-под киселя. Прибегает:

– А еще что?

– Вот тарелка и вилка. Только, смотри, в нос вилку не запихай.

Со вздохом:

– Халясо…

И совершенно серьезно, даже мрачно:

– Я не умею вилку в нос запихивать.

. . . . .

Полушутя я хотел шлепнуть Машку по попке. Она понимает, что делается это играючи, и, охотно подставив попку, сказала:

– Один маленький попопчик!

. . . . .

Вернулась с прогулки, очень просила почитать ей старую «Мурзилку» – номер за 1948 год, – где напечатана «Повесть о Галиной маме» Георгиевской. Там на картинке девочка Галя получает за маму орден, потому что у мамы забинтованы руки. Эта картинка произвела на Машу большое впечатление. Говорит:

– Я даже ночью сегодня думала об этой тете без рук.

Чтение отложили до вечера. Постараюсь вообще отложить. Чтение не по возрасту.

10.12.59.

– Пустите, пустите…

– Ты куда?

– Тете Минзамал хочу спасибо сказать!

. . . . .

Не пересаливаем ли мы с этими «спасибо» и «пожалуйста»? Может быть, и пересаливаем. Но в этом случае лучше, пожалуй, немного пересолить, чем недосолить.

Говорят: «Не в этом счастье». Вообще-то верно – не в этом. Но отчасти и в этом. Смотря как понимать это счастье. Если грубость окружающих ранит тебя, обижает, мешает тебе жить, то любезность, отзывчивость, дружелюбие – наоборот, жизнь украшают. Мудрость, казалось бы, не велика, а как мало считаются у нас с этим добрым законом, как не хватает нашей молодежи этих «внешних форм»!

Телефонный звонок. Снимаю трубку:

– Я вас слушаю.

Молодой повелительный голос:

– Галю!

Отвечаю как можно мягче и любезнее:

– Простите, вы не туда попали.

И чаще всего слышу в ответ:

– А, черт!..

И скрежет брошенной на рычаг трубки.

Через день, через два или в тот же день попозже – уже другой голос, но опять молодой и опять повелительный:

– Марину позовите!

– Такой у нас, простите, нет.

– Как нет? А, ч-черт!..

Зато как приятно бывает услышать в ответ:

– Ах, простите!..

Или:

– Извините, пожалуйста!..

Редко, но бывает.

Между прочим, заметил, что после этих любезных слов человек никогда не бросает трубки.

11.12.59.

Ездил вчера по делам в «город», на обратном пути зашел в Гостиный двор, купил много всяких игрушек Павлику и немного – Маше.

В числе прочего купил маску – собачью, бульдожью морду, очень похожую на морду Синдбада…

Когда я надел эту маску и заглянул через застекленную дверь в столовую, Машка дико заорала. Конечно, я не ожидал такого эффекта и маску тут же сорвал. Потом по очереди при ней надевали маску мама и бабушка – она и тут орала.

Когда же я предложил ей самой попробовать надеть маску, она сделала это не задумываясь и охотно. Долго с любопытством смотрела на себя в зеркало. Бегала на кухню, пугала тетю Минзамал. Позже пугала шварцевскую тетю Нюру.

. . . . .

Показала мне туфли, которые мама и бабушка купили вчера в подарок Павлику.

– Это моему братишке Павлику.

– Вот он какой большой, – я говорю.

– А когда он жил в Разливе – в прошлом году, – он был маленький. И я была маленькая. Мы вместе были маленькие.

. . . . .

Ведет себя довольно прилично. Правда, с бабушкой у нее казусы бывают.

Проветривается мамина комната. Чтобы дверь в столовую не открылась, к ней приставили стул.

Машка влезает на этот стул.

– Машенька, слезь, – говорит бабушка. – Из той комнаты дует.

Машка сидит.

– Слышишь?

Слышит, конечно, но продолжает восседать на стуле.

Если бы в эту минуту не появился я, Машка оказалась бы победительницей в этой борьбе характеров. Я сказал:

– В чем дело?

И Машка слезла со стула.

Увы, поражение и тут засчитывается бабушке…

. . . . .

Вечером, перед сном, Машка была у меня. Я лежал.

– Маша, – сказал я.

– Я не Маша.

– А кто ты?

– Я девочка Мотя.

– Где ты живешь?

– Я одна живу. У меня мамы нет, и папы нет, и тети Гетты, и Павлика нет.

– Кто же тебе готовит?

– Я сама готовлю. И сама в магазин хожу. И сама в школу хожу.

– Что же ты готовишь на обед?

– Щи, каклетки, потом – компот. И в булочную сама хожу.

– Никого у тебя нет?

– Нет.

– Значит, ты – сиротка?

– Нет, я Мотя.

Пришла мама. Я говорю:

– Ты знаешь, эту девочку зовут Мотя. У нее нет ни папы, ни мамы.

– Да, – говорит девочка Мотя. – И тети Ляли нет. И Синдбада нет.

– А где же твоя мама?

– Она в магазин пошла. И папа тоже ушел.

Это уже не первый случай, когда таким неожиданным образом завершается трагедия одинокой девочки.

12.12.59.

Повесив трубку, я говорю Маше:

– Просят меня для детей рассказ написать.

– Напиши.

– О чем бы написать, как ты думаешь? О Белочке и Тамарочке, что ли?

– Напиши, знаешь, как они белье стирали.

– Об этом я уже писал. Что же я – второй раз буду писать?

– Тогда напиши знаешь о чем? Напиши о «Бемби». У меня есть книжка «Бемби» и есть «Утенок Тим». Напиши о них.

. . . . .

Указательный палец называет показательный.

И объясняет почему: ведь им показывают. И говорят: «Не показывай пальцем».

. . . . .

Пришла ко мне, посмотрела на полку, где еще накануне лежал пакет с бульдожьей маской, радостно засмеялась:

– Павлику послали Синдбада! Я теперь не боюсь сюда ходить.

14.12.59.

Читал ей вечером: Чуковского, Чарушина, Е. Ильину, Одоевского – «Мороз Иванович». Самое, казалось бы, интересное – сказку про прилежницу и ленивицу – слушала невнимательно и даже не дослушала. Зато с восторгом, разинув рот, выслушала стихи Ильиной – о девочке, которая учится ходить. Стихи пришлись, что называется, в самый раз.

. . . . .

Огорчает нас (особенно меня) скверная привычка, которая, кажется, уже овладела Машкой: кусает ногти.

Я знаю, что это такое: сам чуть ли не до тридцати лет не мог отучить себя от этой пагубной страсти. Да, это – страсть, почти наркомания!

Не странно ли, что такие вещи передаются по наследству?

По-видимому, это свойственно определенному темпераменту (до сих пор, до 72 лет, грызет ногти С. Я.). Так же как алкоголизм – не сам же по себе передается!

Как бы то ни было, надо отучать Машку от этой гадости. И чем раньше, тем лучше. Не отучишь в три года – и в пятнадцать будет ходить с обкусанными ногтями.

15.12.59.

Гуляла с бабушкой. Перед тем как укладываться спать, мама принесла ее ко мне. Ах, какая она была славненькая: румяная, ясноглазая, переполненная радостью жизни.

– Там подвале баба Яга живет! – сообщила она мне.

– Под какой Валей?

– Подвале!

Предлогами она, по своей грузинской манере, до сих пор пользуется не часто.

– Под Валей? Может быть, под Люсей?

– Да нет. Под-ва-ле!!!

– Ах, в подвале?

– Да, да, подвале!

. . . . .