Помню, как смеялись мы в Ленинграде, когда в самую лютую пору блокады в адрес обкома одного из ленинградских профсоюзов пришел телеграфный запрос из Куйбышева: «Сообщите результаты лыжного кросса количество участников».

Тот, кто не пережил ленинградской осады, может быть, и не поймет, в чем соль этого анекдота.

Изнуренные голодом ленинградцы находили в себе достаточно силы, чтобы посмеяться над человеческой глупостью, но сил, чтобы заниматься спортом, у них не было.

Город был отрезан от Большой земли, продовольствие доставлялось в Ленинград на самолетах. Каждый грамм был рассчитан, потому что снаряды и другие боеприпасы доставлялись тем же способом. В эти дни спорт в Ленинграде был недоступной роскошью – во всяком случае, многим из нас так казалось. Лозунг: «Все силы па разгром врага!» – звучал в Ленинграде буквально., «Все силы» – это и значило: все силы. До последнего вздоха.

В феврале 1942 года случай привел меня на одну из ленинградских спортивных баз. Тогда это была «бывшая спортбаза». Действительно, полное запустение царило в этом некогда оживленном и богато оборудованном спортивном городке. Двери были распахнуты настежь, окна без стекол, ветер гулял, где ему вздумается. Лыжи, коньки, весла, гантели, штанги, учебные гранаты – все это валялось без всякого присмотра, как бесполезная и никому не нужная рухлядь.

С удивлением, как нечто совершенно фантастическое, разглядывали мы – я и мои две спутницы, девочки из соседней школы – гипсовую статую дискобола, стоявшую у входа. Помню, одна из девочек сказала:

– Неужели так можно?

Признаться, и я смотрел на эти литые юношеские бицепсы, на этот легкий стремительный взлет юного тела и тоже не очень-то верил, что «так можно».

В городе некому было заниматься спортом. Те, у кого оставались силы, стояли с винтовкой в руках на оборонных рубежах – в Лигове, в Колпине, в Ораниенбауме.

В городе не было ни катков, ни лыжных станций. На стадионах стояли зенитки.

В плавательном бассейне Приморского района полопались трубы, здание превратилось в ледяной замок. В этот бывший бассейн приходили иногда бывшие спортсмены. Там жил старик сторож, которого прозвали папанинцем, хотя папанинцами были, по существу, все ленинградцы.

В крохотной каморке сторожа у раскаленной докрасна времянки «бойцы вспоминали минувшие дни»,

…Ленинград выстоял эту страшную зиму. Самые трудные дни остались позади. Открылась ледяная дорога через Ладожское озеро. Прибавили паек. Люди ожили.

В начале апреля пошел первый трамвай. Это была сенсация. Но, пожалуй, еще большей сенсацией было появление на ленинградских улицах первого велосипедиста. Я думаю, что шар Монголфьеров и аэроплан братьев Райт не вызвали в свое время такого шума и такого восторга толпы, какой выпал на долю этого скромного сухощавого паренька, который солнечным апрельским утром вывел на Кировский проспект свою полугоночную рижскую машину, сел на нее и поехал. Мальчишки бежали за ним с радостными криками. Прохожие останавливались на тротуарах, улыбались, махали шапками.

Не забыть мне и другого впечатления этой весны. Я шел по Каменному острову. И вдруг слышу за высоким забором сочный и удивительно приятный звук: удар ладони по туго надутому кожаному мячу. Никогда никакая музыка не доставляла мне большего наслаждения и не выражала так много, как этот короткий и, казалось бы, не такой уж мелодичный звук. Это были первые ласточки волейбольного поля.

С весны сорок второго года Ленинград оживает, н с этого же времени пробуждается в нашем городе спортивная жизнь.

Впрочем, сказать, что до этого в Ленинграде вовсе не было спорта, было бы неправдой или неполной правдой. Да, казалось, что не было и быть не могло. Потом выяснилось, что могло все-таки.

Даже в самые страшные дни спортивная жизнь в нашем городе теплилась. Может быть, спорт наш дышал на ладан, но все-таки он дышал. А весной он уже стал дышать полной грудью.

Своими силами восстановили ленинградские пловцы первый бассейн – тот самый, от которого не оставалось ничего, кроме «папанинской льдины». Круглые сутки звенели здесь молодые голоса, стучали молотки, ревел и жарко дышал автоген. Тысячи молодых людей – от заслуженных мастеров спорта до начинающих ныряльщиков из ремесленного – отдавали этому делу все время, которое оставалось у них после цеха, школы, аудитории… Летом сорок второго года рабочие Балтийского завода оборудовали на заводском дворе теннисный корт. Правда, играть приходилось ночью, когда стихал ожесточенный артиллерийский обстрел. Ведь надо помнить, что враг стоял у ворот города. Он имел возможность корректировать огонь. Трамвайные остановки, рынки, кинотеатры, катки, стадионы – все это было у него под прицелом. Приходилось хитрить, маневрировать, маскироваться.

Очень часто ленинградцы узнавали о месте и времени состязания за час до начала спортивной встречи. И сколько раз бывало так, что не успеет прозвучать последний судейский свисток и не успеют спортсмены и зрители покинуть стадион, как там уже рвутся вражеские снаряды и спортивное поле превращается в настоящее поле боя…

Нужно ли говорить, что врагам не удалось запугать ленинградских спортсменов. Однажды возродившись, уже ни на один день не замирала в нашем фронтовом городе спортивная жизнь.

В один из январских дней сорок четвертого года, в дни, когда наши войска пошли в генеральное наступление на прорыв блокады, мне опять случилось побывать в тех местах, где расположена спортивная база «Спартак». Та самая база, куда я забрел когда-то, в холодную и голодную зиму 1942 года с двумя ленинградскими школьницами.

Это был очень шумный день – такого шума я не слышал за все время войны, и база, конечно, в этот день не работала. Но это уже не было кладбищем. Все здесь было отстроено, покрашено, приведено в порядок. У входа по-прежнему стоял гипсовый дискобол, за это время он успел превратиться в инвалида – немецкий снаряд оторвал ему левую ногу, но по-прежнему он был очень хорош: легкий, стремительный, пружинисто-гибкий… А в десяти шагах от него, с винтовкой на плече и с гранатой у пояса, прохаживался по дорожке человек, совсем молодой, почти мальчик. Он охранял свою базу, и в поступи его и в осанке было столько горделивого и прекрасного, что один из моих спутников, пожилой офицер-артиллерист, остановился и с улыбкой сказал:

– Посмотрите! Вам не кажется, что этот мальчик в лыжном костюме – живой памятник, имя которому Победитель?

Конечно, сказано это было немножко чересчур высокопарно, но сказано, что называется, к месту. Позже мне довелось познакомиться с этим мальчиком. Все, что он мне рассказал, весьма примечательно и поучительно. Это если и не живой памятник, то, во всяком случае, живая история ленинградского спорта времен блокады.

Когда я познакомился с ним, ему еще не исполнилось полных девятнадцати лет. А может быть, и исполнилось. Сейчас я не помню. Выглядел он действительно совсем мальчиком.

Довоенная биография его ничем не примечательна. Учился, Увлекался и шахматами, и радио, и спортом, конечно. Был, как полагается, ярым болельщиком, не пропустил ни одного мало-мальски значительного матча, «обожал» поочередно Ильина, Бутусова, Пеку Дементьева. В дошкольные годы гонял с товарищами по двору набитый бумажками тряпичный мяч, потом узнал радость удара по настоящему кожаному мячу, а с шестого класса и до последнего стоял бессменно в воротах школьной команды, заслужив в результате славу лучшего голкипера района… Были и другие увлечения. Бокс. Лыжи. Последнее время – велосипед. (Конечно, машина, которой он владел, была – опять-таки как полагается– сборная: колеса – пензенские, рама и руль – украинские, звонок и фонарик – BSA[1]).

Весной сорок первого года он перешел в десятый, последний класс. Война застигла его на даче, в Кавголове. Он переживал очередное увлечение: продал в комиссионном приемник, купил за четыреста двадцать рублей старую, полуразбитую лайбу, отремонтировал ее, оснастил самодельным парусом и, переименовав свое судно в яхту, с утра до ночи бороздил на ней бурные воды маленького чухонского озера. На бортах лодки белым по синему было выведено ее название: «Лида». Тайну этого посвящения молодой человек мне открыл, но обнародовать ее я не был уполномочен.