Джерри сознавал, что его вид может и камень разжалобить: на затылке липкой лентой закреплены контакты; голова перехвачена резиновой полоской, чтобы они не отошли при резком движении. От головы тянется кабель к установке, стоящей возле кушетки. Какое это производит впечатление, он мог догадываться по Сониным глазам, по тому, как она ухаживала за ним: спешила подать кофе, поправить подушки, говорила только ласковые пустяки, обращалась с ним как с беспомощным стариком. Да и сейчас она стоит рядом с Франей – губы дрожат, глаза застилают слезы – и не может найти слов, чтобы нарушить тягостное молчание.

Джерри вздохнул. С тех пор как он очнулся в больнице, ему пришлось поразмышлять на непривычные темы – особенно в последние два дня, когда он очутился в квартире, которая некогда была его домом. Он мог найти лишь одно объяснение, почему он оказался здесь, лишь одну причину, по которой Соня вернула его в свою жизнь: не было другого выхода. Иначе он бы пропал. Соня не могла его бросить, она истерзалась бы чувством вины...

Любовь, рожденная жалостью; это вставало поперек горла. Принять такую любовь недостойно мужчины... Но – он во всем виноват. Он дал распасться их браку, отказался от дочери – по мотивам, которые теперь кажутся смехотворными; он умудрился оттолкнуть протянутую Соней руку дружбы. Он отрекся от всего на свете, чтобы пройти по водам, – и все на свете потерял. Но теперь он не может быть марсианином. Отныне он в любом пустяке зависит от другого человеческого существа, от Сони, и он должен хоть что-то давать взамен. Иначе он просто обуза, искупление давней вины, предмет жалости, что угодно – только не мужчина.

Он обязан сказать дочери то, что нужно сказать.

– Слушай, я хочу сказать... Спасибо, что ты приехала, – напрямую начал он. – Я понимаю, каким я был дерьмовым отцом...

– Пожалуйста, отец, не сейчас! Я думаю...

Джерри заставил себя ухмыльнуться.

– Знаю, знаю. Трудно устоять на ногах, когда видишь, что твой отец превратился в киборга. Притом в советского киборга! – добавил он, похлопав полированную поверхность установки. – Кто знает, может, вскорости я стану убежденным марксистом.

Он принужденно рассмеялся своей дурацкой шутке. Застывшее лицо Франи исказилось нехорошей ухмылкой. Соня почувствовала, что вот-вот расплачется, пробормотала что-то о кофе и быстро вышла, оставив их вдвоем. Джерри молча смотрел на дочь, снова не зная, что сказать. Франя встретилась с ним взглядом, отвела глаза и села на дальний край кушетки.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, глядя мимо него.

– Отлично, хотя в это трудно поверить.

Тишина.

– Послушай, Франя, я понимаю, как трудно это для тебя...

– Для тебя тоже, – холодно парировала она.

Джерри поежился. Снова не получилось. Ладно, он обязан это сделать.

– Это прозвучит жалко после стольких лет, – сказал он, – но я прошу у тебя прощения. За все.

Франя не поднимала глаз от ковра.

– Я был не прав, – продолжал Джерри. – Я был уязвлен, русские проныры сломали мою карьеру, и я не мог трезво оценить твой поступок. Ты стала советской подданной ради собственного будущего, а я воспринял это как предательство – и ошибся. Ты просто должна была это сделать.

– Я хотела этого! – отрезала Франя, бросив на него сердитый взгляд. – Я всегда хотела стать гражданкой СССР и горжусь этим сейчас!

– И я горжусь тобой, – примирительно сказал Джерри. – Я полагал, что именно Боб...

Он горестно поморщился, упомянув Боба, который угодил в капкан идиотского Закона о национальной безопасности – закона, приковавшего его к Штатам. Даже теперь, когда с Джерри случилось такое, ему не разрешили побывать дома, в Париже.

– Но вышло так, что ты... – силой заставил он себя продолжать, – ты стала космическим пилотом и, может статься, поднимешься туда, куда я...

Ее лицо смягчилось. Она сказала:

– Не надо об этом, отец. Я понимаю, как тебе больно из-за...

И снова отвела взгляд.

– Я просто хотел сказать, что горжусь тобой.

– Долго же ты таил эту мысль! – взвилась Франя, но тут же одернула себя. – Прости.

– Не извиняйся, – сказал Джерри. – Я причинил тебе боль. Может быть, тебя хоть немного утешит, что сегодня я понял... Что бил сам себя... Замечательная дочка, надо было гордиться, надо было ее любить, а я как последний дурак...

– Будет тебе, – мягко сказала Франя и, как ему показалось, чуть подалась в его сторону. – Теперь... Когда ты стал таким...

– Таким? – Джерри постучал пальцем по электродам на затылке.

Франя кивнула и в который раз отвела глаза.

– Не надо меня жалеть. Попробуем снова стать отцом и дочерью, как в старые добрые времена. Сказать по совести, я не знаю, получится ли. Может быть... попробуем?

– Не знаю, отец. Честное слово, не знаю. Прошло столько времени, и столько всего случилось...

– Только попробовать! – умоляюще сказал Джерри. – Хотя бы ради мамы. Для нее это жестокое испытание. Без твоей поддержки ей не справиться. Попробуем, заключим мир – ради нее. Идет?

Франя пристально всматривалась в его лицо, словно видела его впервые. И Джерри подумалось: может, она и впрямь видит меня впервые в жизни?

– Хорошо, отец, если так... – сказала она тихо.

Джерри не без робости прикоснулся к ее руке. На лице Франи не дрогнул ни один мускул. Но руку она не отдернула.

– Мама, как тебя угораздило согласиться! – говорила Франя матери вечером того же дня, когда они вдвоем пили кофе на кухне. – Неужели ты не понимала, во что это выльется?

Мать сидела, ссутулившись, и молча смотрела в чашку.

Франя сердцем понимала, что сразу после несчастья мать, ошеломленная происшедшим, не могла бросить отца в беде. Но обдуманно связать остаток своей жизни с инвалидом, с человеком, которого она больше не любит, а только жалеет, пойти на поводу у ложного чувства долга...

– А кто еще о нем позаботится? – сказала Соня. – Не сдавать же его в дом призрения?

– Но ты, надеюсь, понимаешь, какой воз тебе предстоит тянуть...

– Ничего особенного. Днем он справляется сам, и с понедельника я могу выйти на работу.

Франя дотронулась до руки матери и проговорила сочувственно:

– Ей-же-ей, у меня не камень вместо сердца. Я понимаю, что ты ощущаешь сейчас. Но через два года? Десять? Двадцать?