…Давно это было и быльем поросло. Да только случай недавно вышел один такой, что пришлось вспомнить о былом.

В Великую Отечественную войну, гоня фашистского зверя, вступили наши воины-освободители на прусскую землю. Немало увидели они там всякого добра, награбленного гитлеровцами у разных народов. Побывали и в том дворце, где прусский король когда-то жил. Между прочим увидели там выставку старинного оружия. И был там клинок один красоты необыкновенной, узора дивного.

— Игрушка! — дивились солдаты. — И кто только мог сработать чудо такое?

Показали своему офицеру. Осмотрел он тот клинок со вниманием, улыбнулся про себя и сказал:

— Вот я вам покажу, какая это игрушка. А ну-ка, подставляй, какие там еще сабли есть!

И пошел рубить немецкие шашки, словно прутья березовые, только хруст идет. А на клинке у него между тем и зазубринки не оказывается.

— Вот чудо-то! — дивятся солдаты. А офицер только посмеивается. — Да это же, говорит, настоящий аносовский булат! Вот, глядите. — Он показал метку на клинке: крылатый конь золотом выведен. И надпись чуть различимая сохранилась: «Иван Бушуев. Златоуст».

— Супротив булата ни одна сабля не устоит.

Тут один молодой офицер — он до того молчал все, только поглядывал — вынимает из ножен свою саблю — без украс — и говорит:

— А ну-ка, папаша, рубани, да посильнее!

Рубанули раз — ничего. Еще и еще много раз попробовали — все равно никаких следов от ударов, оба клинка целы-невредимы.

— Что за притча такая? — опять удивляются солдаты. — Выходит, есть сталь и покрепче булата?

— Да, есть, — сказал молодой офицер и гордо поднял свою саблю. — То — булат аносовский, хорош он. А это вот — сталь нынешняя, еще лучше. И родина у них одна — Златоуст. И сам я из Златоуста.

Обрадовались бойцы, что все так ладно получилось, и порешили тут же оба клинка в Кремль доставить — в память о великих победах русского оружия. Так и сделали…

Над городом низко стелются тучи, рассеивая мелкий холодный дождь. В узких улицах, как в трубах, гудит с подвывами ветер. Очертания ближних гор размыты, и кажутся они ворохами грязной ваты. Дальние горы не видны, затянуты мглой.

В такую тоскливую погоду начинается у Тимохи как бы раздвоение личности. Вот он сам, парень как парень, а вот еще один Тимофей — непонятный и странный, а то и страшный. Он терзает Тимоху, нашептывает, сманивает ехать куда-нибудь.

«Куда ехать-то! — пугается Тимоха. — Опять к Ледовитому океану? Да был я там! В реках тонул, в снегах тонул, болотный дух нюхал. Хватит с меня! Одичал я. Среди людей, а как в пустыне. Мне никто не нужен, я никому не нужен. Сошлись-разошлись… Не хочу!» Чтобы отвязаться от такого наваждения, Тимоха работает со злостью, как бы наказывая себя. А вечером, не заходя в общежитие, бродит по улицам, пристально смотрит в лица встречных и силится понять, что это за люди, куда они все спешат и спешат, о чем они думают. Вот же смотрят они на Тимоху — и что? Разве не догадываются, как неуютно и одиноко ему? А если догадываются, то почему молчат? Вот бы остановил кто и спросил. Я бы, думает Тимоха, порассказал кой-чего…

После этого возникает мысль: а не махнуть ли в деревню? Тимоха сразу же представляет, как вышел бы он из автобуса близ глухого хутора, выпустившего его в мир, надвинул на глаза новую шляпу с серебристым блеском и с видом дальнего путешественника, знающего более прелестные места на земле, оглядел унылую деревенскую улицу. А потом пошел бы, куда глаза глядят.

Но никуда Тимоха не поедет и не пойдет. До отпуска еще далеко, да и с какой стати думать теперь о деревне, когда весь настрой его жизни стал совсем другим?

Тимоха не заметил, как сбился с привычного маршрута и оказался в тихом переулке, где небо заслоняют громады старых тополей. Под деревьями, еще не растерявшими листву, тепло и сухо. Он сел на скамейку, закурил.

«Не от людей надо, а к людям», — сказал ему напарник по работе старый наладчик станков Михеев, когда в минуту откровения Тимоха признался, как мучает его одиночество.

«Тогда женился бы», — посоветовал Михеев и популярно объяснил, что значит семья для таких вот шатунов, как Тимоха. «Чем дольше бродите по свету, — сказал Михеев, — тем больше этот бес-шатун одолевает…»

Мимо Тимохи по тротуару идут парень и девушка. Она вся розовая — розовое пальто, розовые брюки, розовый платок и щеки у нее тоже розовые. Он же весь голубой, строен и высок. Одной рукой обнял розовую девушку, в другой руке несет маленький чемоданчик-магнитофон. И песня к месту. Она резанула Тимоху прямо по сердцу — бывает иногда такое состояние. Сперва сожмет тебя как острой болью, нагонит тоску, но в следующий же миг как бы распахнешься от восторга и радости.

«Не думала я, что так земля красива, покуда мне не улыбнулся ты», — признается певица.

Сам того не ведая, Тимоха поднялся и пошел следом, завороженный заклинанием: покуда мне не улыбнулся ты, покуда мне не улыбнулся ты, покуда мне не улыбнулся ты…

А потом… Только впоследствии, вспомнив в отдельности каждый маленький миг из тех нескольких секунд, Тимоха поймет свою ошибку и назовет себя придурком. Надо было кинуться сразу, а он стоял и глядел. И запоздал на одну или две секунды.

Ах эти высокие модные каблуки! Как хорошо пристукивают они, когда не надо торопиться. Но вот парень и девушка пошли через улицу, вернее — побежали, пытаясь прошмыгнуть перед трамваем. Каблук скользнул по мокрому рельсу, и девушка с разбегу грохнулась на землю. Она пыталась тут же вскочить, но боль или ужас перед близким трамваем сковали ее. Спутник ее благополучно пересек улицу, только там обернулся.