Проходит несколько минут, в течение которых двое клиентов пытаются разрешить загадочные тайны бегов, назначенных на следующее воскресенье; один из них очень высокого роста, второй стоит вполоборота, опираясь на стойку, что позволяет ему время от времени бросать взгляд на репродукцию произведения Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе. Также время от времени он поглядывает и на человека, что сидит за столиком и вроде бы смакует свою укропную настойку. Человек, видимо, не вызывает у него особого интереса, ибо взгляд второго клиента задерживается на этой личности без особых примет не более чем на три-четыре секунды. Клиенту явно больше нравится умирающий Геракл кисти Сэмюэла-Финли-Бриза Морзе. Когда его собеседник заявляет, что исчерпал все возможные комбинации и варианты, он ловко поворачивается вокруг своей оси, вынимает мелочь из кармана и платит за два стакана, которые еще стоят, будучи уже осушенными, на стойке. Затем он пожимает руку хозяину и выходит в сопровождении своего товарища, человека очень высокого роста. Дверь за ними закрывается.

Человек в каскетке протирает стаканы. Он не заговаривает с Сидроленом.

И Сидролен не заговаривает с ним.

Вот тут-то и входит Альбер.

При виде Сидролена Альбер воздерживается от всяких чрезмерных проявлений удивления, узнавания или радости. Он спокойно усаживается, пожимает Сидролену лапу и спрашивает у хозяина бокал шампанского. Наполнив бокал, человек в каскетке черного сукна в белый горошек скрывается у себя за стойкой, где ему удается стать совсем уж незаметным.

Альбер и Сидролен беседуют вполголоса.

— Ну как, дела идут? — спрашивает Альбер.

— Вроде бы.

— Привыкаешь к воле?

— Да ничего, свыкаюсь помаленьку.

— Все живешь на своей барже?

— Да.

— Там небось спокойно.

— Да вроде бы. Если не считать того, что с некоторых пор какой-то гад нашел себе развлечение: малюет всякие гадости на загородке вдоль бульвара. Вот я и занимаюсь тем, что замазываю их. На загородке, значит.

— Зря психуешь из-за такой малости. Надписи, — подумаешь, велика важность! Просто один из литературных жанров.

— Конечно, но я все же предпочитаю их замазывать.

— Ну а что еще не ладится?

— В остальном порядок. Выдаю дочь замуж. Последнюю.

— Поздравляю. Небось доволен, а? Теперь они у тебя все пристроены.

— Признаюсь тебе, я и не думал, что ей это удастся.

— Вот видишь, никогда не надо отчаиваться.

— О, я и не отчаивался. Просто за нее переживал.

— Конечно, ясное дело.

— Вот так-то. Теперь останусь на своей барже совсем один.

— Надо бы заглянуть к тебе как-нибудь на днях, но, знаешь, при моих делах…

— Вот как раз об этом я и хотел с тобой потолковать.

— Странно, с чего это тебе вздумалось толковать о моих делах.

— Сейчас поймешь.

— Да уж хотелось бы!

— Так, значит, теперь я останусь на своей барже совсем один. Придется самому стряпать, стирать белье, штопать носки, драить палубу, словом, заниматься такими делами, от которых меня воротит, поскольку дела эти в чистом виде бабьи. Понимаешь, куда я клоню?

— Хотелось бы поподробнее.

— Ты, случаем, не знаешь какую-нибудь молодую особу, ну, не первой, конечно, молодости, которая смогла бы заняться всем этим — кухней, бельем, носками, палубой? Заметь, я вовсе не собираюсь трахаться с ней, — нет, нет, она мне нужна только для таких вот дел, как я тебе уже сказал: сварганить чего пожрать, выгладить да починить шмотье, баржу содержать в полном ажуре. На флоте, сам знаешь, — чистота первое дело.

— А почему бы тебе не обратиться в бюро по найму?

— При той репутации, что мне приписали?!

— Ты думаешь, об этом еще кто-нибудь помнит? Да все уже быльем поросло.

— Видать, не поросло, коли нашелся гад, что пишет гадости на моей загородке.

— Да ну, выдумки.

— Какие же выдумки! Там ясно написано.

— Я бы тебе все же посоветовал бюро по найму.

— А я подумал: небось среди твоих знакомых девиц немало найдется таких, что предпочли бы мою баржу аргентинскому борделю или нефтяному гарему.

— Вот тут-то ты и промахнулся. Какое будущее ты можешь им предложить? Их же тошнит от одного только слова «работа», уж можешь мне поверить.

— Не скажи, не скажи! Я ведь ничего такого страшного не требую: только лишь надраить бак и ют, связать пуловер, поставить выварку на плиту да купить картошки в супермаркете, всего и делов-то! Думается мне, это будет приятнее, чем пропускать через себя целые кучи гаучо или ублажать занудливого шейха-многоженца.

— И опять же ты промахнулся. Из всех этих девчонок, что проходят через мои руки, я иногда оставляю некоторых здесь и подыскиваю им настоящую синекуру…

— Ну вот им и одна из них!

— …но они сами буквально в ногах у меня валяются, чтобы я отправил их куда подальше. Прямо колонизаторши какие-то!

— Да не колонизаторши они, а идиотки, эти твои бабы. Ты им сам мозги пудришь. Ну хоть один-то разок постарайся, найди мне такую, которой ты скажешь правду, а именно: что моя баржа — «приют невинный и священный», и жить на ней в тысячу раз приятнее, чем заниматься стриптизом в какой-нибудь тропической дыре.

— Стоп, стоп! Я тропические дыры не снабжаю. Я поставляю контингент только в самые что ни на есть престижные кабаре.

— Ну а моя баржа — местечко престижнее некуда. Тут на днях заходил инспектор по судовым налогам, так он меня обнадежил, что очень скоро «Ковчег» перейдет в трехякорную категорию «А».

— Ну, поздравляю! — восхищенно говорит Альбер.

— Ты мне друг или не друг? — спрашивает Сидролен.

— Как ты можешь в этом сомневаться? — возмущается Альбер.

— Тогда подыщи то, что требуется.

— Трудновато будет.

— Да чего там! Пойдешь на авеню дю Мэн…

— Ты меня еще учить будешь!

— …высмотришь девицу, которая выходит из Авраншского поезда, и скажешь ей: «Мадемуазель, у меня есть на примете одна баржа — не баржа, а конфетка! — там надо будет слегка прибираться да кой-чего сварить, зато вы сможете целыми днями загорать на солнышке и глазеть на гребцов из спортклуба, — красивые парни! И это будет чистая правда, а ей не придется потеть на борту какого-нибудь либерийского сухогруза, что плывет к чертям на кулички.

— То, о чем ты меня просишь, как-то не вяжется с моими принципами.

— Что для тебя важнее: принципы или дружба?

— Ладно, ладно. Эй, где ты там, Онезифор?

Человек в каскетке черного сукна в белый горошек медленно осуществляет ротацию на тридцать семь градусов вокруг собственной оси.

— Дай-ка нам пузырек шампуня, — приказывает Альбер, — моего личного. Это, видишь ли, то самое, — разъясняет он Сидролену, — что пьют Ротшильды, Онассисы и прочие люди нашего круга.

Онезифор открывает крышку погреба и исчезает.

— Вот еще что, — говорит смущенно Альбер, — мы с тобой не затронули вопрос…

— Ну, ясно, тебе не придется раскошеливаться, — заверяет Сидролен, — я заплачу за импорт ровно столько, сколько ты получил бы за экспорт.

— Ладно, я тебе сделаю двадцатипроцентную скидку.

— Ты настоящий друг!

Они выпивают.

Онезифору также полагается бокал, и он тоже пьет, но молча, не вмешиваясь в обрывки завершающейся беседы.

— Постарайся, — просит Сидролен, — чтобы она была не слишком страшная и стервозная, эта девица.

— Постараюсь, — говорит Альбер. — Что касается мордашки, тут я толк знаю, а вот стервозинку — ее сразу и не просечешь.

— Ладно, надо топать, — говорит Сидролен.

— Мой шофер тебя отвезет, — предлагает Альбер.

— Нет, спасибо, — отвечает Сидролен. — Предпочитаю автобус.

— Грустные воспоминания, а?

Сидролен не отвечает. Он пожимает Альберу лапу, вежливо кивает человеку в каскетке черного сукна в белый горошек; едет на одном, потом на другом автобусе; добирается до своей баржи; открывает банку печеночного паштета и сооружает себе бутерброд. Затем он выпивает три с половиной стаканчика укропной настойки, после чего ложится и засыпает. И тут же оказывается лицом к лицу с мамонтом, с самым настоящим.