Двадцать пятого сентября одна тыща двести шестьдесят четвертого года нашей эры, с утра пораньше, герцог д’Ож взобрался на самую верхушку своего д’ожнона[3], дабы прояснить для себя, хоть самую малость, историческую обстановку. Обстановка была, прямо сказать, черт знает какая. Там и сям виднелись остатки исторического прошлого, все вперемешку. На берегах ближайшей речушки разбили вдребезги лагерь двое гуннов; неподалеку от них какой-то галл, вернее всего эдуец[4], бесстрашно вымачивал ноги в холодной проточной воде. На горизонте смутно маячили силуэты старообразных римлян, старозаветных сарацинов, старорежимных аланов и старых франков. Было и несколько нормандцев — те попивали кальвадос.

Герцог д’Ож вздохнул, но вздох не помешал ему все так же внимательно изучать эти отжившие свое феномены.

Гунны готовили гуляш под соусом «тартарары»; галл, за отсутствием галлок, считал ворон; римляне ваяли греческие статуи; сарацины разучивали сарабанду; франки искали отложения солей; аланы же уподоблялись осетинам[5]. Нормандцы попивали кальвадос.

— Столько истории! — сказал герцог д’Ож герцогу д’Ож. — История на истории — и все ради нескольких жалких каламбуров, ради пары анахронизмов! Какое убожество! Будет этому когда-нибудь конец или нет, хотел бы я знать!

Увлекшись, он еще несколько часов кряду наблюдал эти ошметки прошлого, сопротивлявшиеся распаду, потом, без всякого явного внешнего повода, покинул свой наблюдательный пост и спустился на нижний этаж замка, впадая по дороге в настроение, которое можно назвать убийственным.

Он не убил свою супругу, поскольку та сама уже усопла, но зато побил своих дочерей числом три, сбил спесь со служанок, выбил пыль из ковров и дух из конюших, перебил посуду и отбил чечетку. Вслед за чем незамедлительно принял решение совершить краткосрочное путешествие и наведаться в столичный город Париж с небольшой помпой и небольшой свитой в лице одного только пажа Пострадаля.

Среди своих скакунов он выбрал самого любимого — першерона, носящего имя Демосфен, ибо тот умел говорить человеческим голосом, даже и с уздечкою в зубах.

— Эх, славный мой Демо! — уныло сказал герцог д’Ож. — Ты видишь, как я печален и меланкалечен.

— Опять эта древняя история? — осведомился Демо, он же Сфен.

— Увы! Она убивает во мне всякий вкус к жизни, — отвечал герцог.

— Выше голову, мессир, выше голову! Садитесь-ка лучше в седло, и поедем прогуляться.

— Именно таково и было мое намерение, и даже более…

— Чего же вам еще?

— Я решил уехать на несколько дней.

— О, ваше решение меня радует, мессир. Куда прикажете доставить вас?

— Далеко! Как можно дальше отсюда! Здесь даже грязь и та усеяна нашими цветочками…

— Да-да, знаю, «цветами голубыми риторики высокой». Так куда же?

— Выбирай сам.

И герцог д’Ож уселся на своего любимого конька Демо, который внес следующее предложение:

— А не проехаться ли нам в столичный город Париж, взглянуть, насколько продвинулось строительство собора ихней богоматери?

— Как! — вскричал герцог, — разве оно еще не завершено?

— Вот в этом-то нам и предстоит удостовериться.

— Если они будут так валандаться, то в конце концов вместо этого замечательного собора возведут замечетельную мечеть.

— Или забуддутся до того, что воздвигнут буддуар. А то и вовсе оконфузятся, соорудив какую-нибудь конфуциальню. Но не будемте гадать на кофейной гуще, которой все равно пока нет, мессир. В путь! А заодно воспользуемся нашим путешествием, чтобы воздать феодальные почести Людовику Святому, девятому королю, носящему это имя.

И, не дожидаясь ответа хозяина, Сфен затрюхал к подъемному мосту, который опустился им навстречу с большим подъемом. Пострадаль, не проронивший ни словечка из опасения схлопотать зуботычину латной-перелатаной рукавицей господина, следовал за ним верхом на Стефане, названном так за свою неразговорчивость. Поскольку герцог все еще упивался душевной горечью, а Пострадаль, верный своей выжидательной политике, упорно помалкивал, Демосфен весело разглаголльствовал в одиночку; попутно он бросал ободряющие шуточки всем встречным — галлам галлюцинирующего вида, римлянам кесарева вида, сарацинам сарабандитского вида, гуннам гулящего вида, аланам осетинского вида и франкам солирующего вида. Нормандцы попивали кальвадос.

Низко-пренизко кланяясь своему горячо любимому сюзерену, вилланы[6] одновременно бурчали страшные-престрашные угрозы, не переходящие, однако, в действия и не выходящие за пределы усов, буде они таковые носили.

Выбравшись на большую дорогу, Сфен перешел на галоп и наконец замолк, так и не найдя себе достойного собеседника, ибо дорожное движение как таковое отсутствовало; он не хотел беспокоить своего всадника, чувствуя, что тот задремал; поскольку Сфен и Пострадаль разделяли эту предосторожность, герцог д’Ож кончил тем, что крепко заснул.

Он жил на барже, стоявшей на приколе у набережной в большом городе, и звали его Сидролен. Ему подали омара сомнительной свежести под майонезом сомнительного цвета. Выламывая ракообразному клешни с помощью щелкушки для орехов, Сидролен пожаловался Сидролену:

— Не фонтан, совсем не фонтан. Ламелия никогда не научится прилично готовить.

И добавил, по-прежнему обращаясь к самому себе:

— Однако куда ж это я ехал верхом на коняге? Никак не вспомню, хоть убей. Вот они — сны-то! Ведь в жизни своей не садился на лошадь. На велосипед я, правда, тоже никогда не садился, и вот поди ж ты, во сне на велосипеде не езжу, а на лошади почему-то езжу. Тут наверняка что-то кроется. Нет, этот омар явно не фонтан, о майонезе я уж и не говорю, а что, если научиться ездить верхом? В Булонском, например? Или лучше на велосипеде?

— И тогда водительские права не нужны, — замечают ему.

— Ладно, ладно.

После омара ему приносят сыр.

Твердый, как гипс!

Потом яблоко.

Червивое, как гриб!

Сидролен вытирает губы и шепчет:

— Опять фиаско!

— Ничего, это не помешает тебе, как всегда, задрыхнуть после обеда, — замечают ему.

Сидролену нечего возразить: шезлонг уже ждет его на палубе. Он накрывает лицо носовым платком и… не успевает сосчитать до трех, как оказывается под крепостными стенами столичного города Парижа.

— Чудненько! — воскликнул Сфен. — С прибытием вас!