писала она и продолжала:
Теперь он бросает свою третью семью, чтобы, как он говорит, быть “совершенно свободным” и строить жизнь по своему усмотрению. У него есть что-то вроде дома в Мальмё, где он работает в Городском театре режиссером и художественным консультантом. Есть и холостяцкая квартира в Стокгольме, где он много работает для кино. Роман с киношной девушкой [Биби Андерссон. – Авт.] продлится, пожалуй, год или два, пока он в своем одиночестве не увлечется другой! Содержание кучи ребятишек стоит ему больших денег, и мне кажется, он похож на белку в колесе, которой некогда перевести дух. Давний дом, родительский, для него существует разве только когда он внезапно забегает к нам. Порой мы не видим его месяцами. А порой он заходит несколько раз подряд. Сам признается, что ставит во главу угла свою работу и себя самого (именно в таком порядке), а все прочее для него почти не существует. Какого-либо нажима или обязанности он не выносит. Когда заходит домой или когда кто-нибудь, скажем, тяжело болел, он бывает ласковым, и непосредственным, и разговорчивым, можно даже подумать, что ты ему близок и что в нем нет ничего от Даговой суровой неприступности. Но внезапно все меняется – он становится так далек, что совершенно невозможно поверить, что он твой родной сын. И в конце концов осознаешь, что на него никогда нельзя рассчитывать, ни при каких обстоятельствах. Просто жди поодаль и надейся, что из всей этой неразберихи в итоге возникнет что-нибудь существенное. […] Для нас лично проблема всегда заключалась вот в чем: надо ли нам терпеть и, несмотря ни на что, всегда быть готовыми к встрече, хотя он растаптывает едва ли не все, что для нас важно и свято? Эрик много раз хотел с ним порвать. Но для меня дело обстоит вот так: если я с ним абсолютно честна, а стало быть, ему полностью известна моя позиция, но тем не менее я могу встретить его любовью, которая живет во мне, то я вправе думать, что по большому счету от терпения больше пользы, чем от разрыва. Ведь Ингмар – как и другие – живет в моем сердце каждый день и каждый час.
Сообщив Гюн о своем романе с Харриет Андерссон, Ингмар Бергман одновременно попросил ее набраться терпения и дать ему несколько месяцев передышки. Возможно, где-то в недрах его существа жила тщетная надежда, что они сумеют вернуться друг к другу.
Лишь спустя два года они наконец решились на развод после глубокого и продолжительного разрыва, как это называлось. Обычное посредничество ничего не изменило, и в октябре 1954 года стокгольмский городской суд вынес вердикт, что супруги должны разъехаться, а опеку над сыном Лилль-Ингмаром получила Гюн Бергман. Бракоразводный процесс полностью завершился только в июле 1959-го.
Однажды Харриет Андерссон и Гюн Бергман случайно повстречались. Столкнулись на уличном углу в Эстермальме, но столкновение, которое могло бы оказаться неприятным, вызвало у обеих лишь громкий смех. Позднее они виделись еще несколько раз, пили чай. “Она сказала, что не может больше злиться на меня и куда сильнее злится на Ингмара”. Андерссон считала Гюн Бергман фантастической женщиной, “очаровательной до мозга костей”, и не понимала, как Ингмар Бергман мог бросить Гюн ради нее.
До какой степени неизгладимое впечатление Гюн Бергман оставила у Ингмара Бергмана, видно из того, что она стала прообразом целого ряда женщин в его фильмах – Карин Лобелиус в “Женщины ждут”, Агды в “Вечере шутов”, Марианны Эгерман в “Уроке любви”, Сюзанны в “Женских грезах” и Дезире Армфельдт в “Улыбках летней ночи”. “В несравненной Эве Дальбек я нашел ей интерпретатора. Обе они сумели сообща материализовать мои зачастую весьма расплывчатые тексты, и благодаря им непобедимая женственность заговорила так, как я и представить себе не мог”, – пишет он в “Волшебном фонаре”.
Стало быть, новую женщину Ингмара Бергмана звали Биби Андерссон, но сей факт он обходит в своих мемуарах полным молчанием. Ей было всего девятнадцать, когда они познакомились в 1954 году, и точно так же, как с Андерссон № 1, он уехал с Андерссон № 2 в Мальмё и устроил свою жизнь аналогичным образом.
Биби Андерссон совершенно не понравились знаменитые звездные дома, ей этот район казался до ужаса унылым, пишет она в книге “Мгновение”. Квартира была уже давно обставлена, вероятно, там стояла и кровать, которую Харриет Андерссон несколько лет назад заказывала у Весселя. Биби Андерссон оценила спартански хороший вкус Бергмана, но все же попробовала с помощью новых обоев, красок и гардин придать жилью что-то свое. В результате, пишет она в мемуарах, он сбежал к себе в кабинет и ночевал среди любимых коробок с пленкой. Опять-таки как во времена с Харриет Андерссон. Биби Андерссон, видимо, находилась под контролем. Ей не разрешалось подниматься наверх, пока Бергман не уйдет в театр, потому что он не хотел, чтобы к нему приставали по утрам. Но Андерссон приноровилась. Ей нравилось валяться в постели и слушать бергмановскую утреннюю музыку, лишь бы не ходить с ним на концерты, ведь тогда бы ей пришлось сидеть тихо и прикидываться заинтересованной, хотя думала она совсем о другом.
Харриет Андерссон играла в Городском театре второстепенные роли, а вот имя Биби Андерссон поднялось в списке повыше. В “Эрике XIV” Стриндберга она играла главную героиню, Карин Монсдоттер, а партнером ее был Тойво Павло в роли Эрика.
Летом 1955 года в Истаде и в замке Юрдберга в сконском Андерслёве шли съемки “Улыбок летней ночи”.
Я уже несколько лет работал в Мальмё режиссером, период с Харриет закончился, и я обещал Карлу Андерсу Дюмлингу [тогдашнему шефу “Свенск фильминдуст-ри”. – Авт.], что следующий фильм не будет трагедией. Вдобавок он намекнул, что если сценарий окажется хоть сколько-нибудь серьезным, то нынешним летом вообще нечего и думать о каком-либо фильме. Я нуждался в деньгах и решил, что лучше всего сделать комедию, —
рассказывает Бергман в “Образах”. Приключения в Сконе закончились отнюдь не весело. Бергман страдал от целого ряда недомоганий – хронического катара желудка, катарального воспаления кишечника, язвы желудка, язвы кишки, его часто рвало, мучили желудочные спазмы, за которыми следовала диарея, весил он всего 56 кило и был вынужден обратиться к врачу.
В июле, когда навестил мать, он выглядел измученным и исхудавшим, и позднее вечером она размышляла о том, почему он так испортил себе жизнь, что, в сущности, не имеет ни дома, ни опоры.
В одном из сентябрьских писем он писал Карин Бергман, что очень бы хотел купить Воромс в Даларне, который семья собиралась продать, но, увы, денег у него нет. И вообще неизвестно, как все сложится в дальнейшем. Его хотят положить в Каролинскую больницу, но, собственно говоря, он чувствует себя вполне хорошо, утверждал он, хотя немного устал после съемок, что вообще-то не удивительно. Тут он позволил себе задумчивое замечание: “Странно, время показывает, как глубоко уходят корни”, – имея в виду свое ощущение семейных уз; “никаких сантиментов”, добавил он на всякий случай, однако же подписался детским прозвищем – “преданный сын Малыш”.
Письма Ингмара Бергмана в родительский дом зачастую были адресованы обоим или же одной Карин Бергман. Непосредственно отцу он писал реже. Но как-то раз во время работы в Мальмёском театре почувствовал, что должен кое-что написать и пастору, и вновь затронул семейные узы:
Дорогой отец! Я все больше стыжусь себя и своей неистребимой вялости по части писем. Вообще-то история весьма сложная. Хотите верьте, хотите нет, но я собирался написать вам, отец, фактически каждый день. Но ситуация необычная, и, как я уже сказал, душевная лень – штука упрямая. Да и говорить об этом трудно, но ощущение такое, словно думаешь об одном из родителей как о больном, который лежит в постели, и все обстоит не так, как всегда. Находясь далеко, словно бы толком не можешь вникнуть во все это. К тому же мы не привыкли говорить друг другу нежности, особенно, разумеется, в письмах. И манера выражения у нас разная, возможно, мы понимаем друг друга превратно. Тем не менее хочу кое-что сказать, рискуя, что это покажется глупым или высокопарным. В последнее время я много думал о нас, детях, и нашем детстве и отрочестве. Ясно, что многое было ошибочно и глуповато, но иначе не бывает. Ведь все-таки главное, важное – огромная нежность и любовь, какую вы, родители, изливали на нас каждый день, каждый час, нас как бы окружала защитная оболочка заботы, духовной и телесной. Наверно, немного странно и, пожалуй, свидетельствует о позднем взрослении, что я не осознал реальности, о которой сейчас говорю, гораздо раньше. Но до сих пор моя жизнь была ужасно шумной и пестрой. Мне всегда недоставало покоя, чтобы понять, как много значила для нас, детей, огромная сила вашей и маминой любви. Вот я и шумел, и критиковал, и поступал совершенно безрассудно, в точности как большинство других. Теперь я это понимаю вполне отчетливо. Дорогой отец! Слова в такой ситуации ужасно глупы и корявы. Но я думаю о вас и о маме каждый день.
