Переехали они осенью 1959 года. Красивая вилла располагалась в тенистом саду из яблонь и вишен. Неподалеку, всего в нескольких минутах езды на автомобиле, жила графиня Ингрид фон Розен с семьей, и это безусловно не случайность. Ларетай часто бывала в отъезде, и режиссер мог с легкостью перезваниваться и видеться с матерью своего недавно родившегося ребенка. Но жене Бергман говорил, что решил поселиться в Юрсхольме, поскольку именно здесь жил его близкий друг Стуре Хеландер.
Вполне возможно, Кэби Ларетай, по крайней мере на первых порах семейной жизни, была единственным предметом его желаний. Письма, которые он подписывал “Имми”, имели двоякий смысл. В январе 1960-го, когда Ларетай спросила его, почему он так любит именно ее, она получила поэтичный и одновременно сдержанный ответ. Слово “любить”, писал он, странное, затертое и к тому же печальное. Он объяснит ей свою любовь иначе. Она переполняет его, когда играет на фортепиано и становится “таинственным, неуловимым измерением за гранью разговоров и движений, иногда за гранью тебя самого, находящегося в комнате”. В этом заключены огромная радость, богатство и защищенность. Его уважение к ее профессионализму и артистической ясности совершенно естественно. Он благодарен и горд. Подрезая ему ногти, читая вслух, она притягивает его поближе к себе, окружает своей красотой словно мягкой защитной оболочкой. Ее тело полно тайн, неразгаданных и волнующих загадок. Ее способность наслаждаться не похожа ни на что, с чем он сталкивался раньше. Она единственная говорит с ним о его работе, не огорчая его и не обижая. И красива именно так, как ему нравится. Красиво двигается и говорит, хорошо одевается, и руки у нее красивые, и зад крепкий. И пахнет она “хорошо, по-женски”. Ее требование правдивости, “предельной правдивости”, если надо, – штука трудная, но, пожалуй, все-таки хорошая. Он писал, что ощущает рядом с нею невероятное – защищенность, “хотя, возможно, это иллюзия”, и закончил письмо словами, что тоскует по “новизне, которой я так боюсь”.
Их продолжающаяся переписка – чтение неизменно завораживающее, так как показывает дорогу к концу; это словно крик утопающего, он молит о помощи, а помощи нет, ведь он сам тянет себя ко дну.
Бергман в марте 1960-го:
Я говорю так много лишних, неподходящих слов. […] Я отравлен тем злом, с каким соприкасался в профессии. […] Любимая! Прошу тебя об одном: имей со мной терпение. Я стану лучше, обещаю стать лучше. Буду работать над собой и вырвусь из этого проклятия, в котором живу. Мне лишь надо знать, что ты со мной, что ты любишь меня и прощаешь. Я ведь вижу, как обижаю тебя, знаю, как плохо поступаю. Если бы это мое письмишко достало до глубин твоей души. Я всегда был до ужаса истеричен. Знал об этом и презирал себя. А одиночество было звеном в борьбе с истерией. Мне стыдно за себя, и из-за публичности, свалившейся на меня как раз сейчас, я чувствую себя раздетым, выставленным посреди площади на всеобщее обозрение.
Бергман в январе 1961-го:
Ужасно тоскую по тебе, любимая. Уезжая, ты забираешь с собой жизнь, и мне приходится существовать как бы на резервной батарейке, которой в лучшем случае хватит до твоего возвращения, когда ты вернешь мне жизнь.
Я воспринимаю нас как неделимое целое, чувствую, что мы делим всё и что помехи и досады, возникающие меж нами, это пустяки, не имеющие значения. Они не препятствуют необходимости работать над собой и измениться, еще больше открываться, тянуться к тебе, искать тебя еще энергичнее. Всему этому я должен учиться, ведь всю жизнь, с самого детства, усваивал прямо противоположное.
Ларетай в дневнике, в январе 1962-го:
Бог свидетель, с Имми не заскучаешь… разве что когда он не снимает. а не снимает он уже довольно давно. Усталый и невеселый, дома он только смотрит телевизор. Наверно, отсутствие стимула и заставляет меня досадовать на телевизор, не позволяет дать ему покой и отдых? Не знаю. Но приезд (и уже отъезд) в Хельсинки оживил меня, хотя расстаться было трудно. […] Между мной и Имми что-то сломалось, и меня гнетет это смутное ощущение? […] Оттого, что Имми вроде как страдает от моей радости и оживления, когда они приходят с тех сторон, с какими он сам никак не связан? Всему виной интенсивная жажда общности? Он боится потерять нашу общность из-за моей любви к какому-либо месту или человеку – к моей Линде, – к которым он ничего такого не испытывает? […] Мои восторженные рассказы о концертах, эти отчеты о стимулах (людях, местах, успехах) пробуждают у Имми, похоже, лишь ревность и демонов. […] Какие глубины в Имми так ущербны, что он даже раз в жизни не способен просить, принимать, искать, умолять!
Бергман в январе 1962-го:
Помоги мне не думать так плохо обо мне самом, Кэби, любимая! […] Любимая Кэби. Дай нам бог долгую совместную жизнь, чтобы мы обрели зрелость и опыт.
Ларетай в дневнике, февраль 1962-го:
Слегка больно сознавать, что ощущение дома дает Имми “Сильянсборг”, а не Юрсхольм. […] Новое намерение Имми: не все время смотреть телевизор.
Когда в феврале стало ясно, что Кэби Ларетай забеременела, Бергман сказал ей, что получил доказательство ее любви, которого так долго ждал. “Правда ли, что ребенок, которого мы ждем, может быть причиной новой, поразительной, потрясающей зрелости и гармонии, какую сейчас выказывает Имми?” – писала она в дневнике.
Седьмого сентября, накануне кесарева сечения, она писала: “Скоро меня повезут в операционную. Как хорошо, что у меня есть Имми. Теперь нас будет трое, но наше с Имми единство неразделимо, мы одно”.
Рождение сына Даниеля стало кульминацией их отношений. Бергман наградил ребенком еще одну женщину, и, по известному и глубоко укоренившемуся образцу, именно это событие стало началом его ухода из супружества.
Позиционная война
Новое десятилетие началось с двух больших статей, которые вновь подвергли отношения Бергмана с родителями тяжким испытаниям.
В феврале он дал интервью на радио, и Карин Бергман с удивлением и радостью услышала, сколько он мог сказать о том, как важны для него она и Эрик. Затем состоялась премьера “Источника”, и фильм очень растрогал Карин: “Слезы катились по щекам, а ведь глаза у меня отнюдь не на мокром месте”. Фильм рассказывал о “величайшей муке в жизни, и о высочайшей красоте, и о тайне искупления”. Ей не терпелось поделиться переживаниями, и она незамедлительно написала сыну письмо, в надежде, что он получит его уже на следующий день. Огромное впечатление побудило ее написать и актрисе Биргитте Петтерссон, героиню которой жестоко насилуют и убивают. Карин Бергман с удовольствием читала хвалебные рецензии, но расстроилась, что писатель, журналист и литературовед Свен Стольпе раскритиковал игру Петтерссон. Ингмар Бергман полагал, что актрисе будет приятно прочитать несколько утешительных и уважительных слов от пасторши.
Однако всего неделей позже в руках Карин Бергман оказался последний номер американского журнала “Тайм”.
Обложку украшал портрет ее сына. Иллюстрация – лицо Бергмана в цвете на фоне зловещего черно-белого лесного пейзажа, где за женщиной гонится мужчина с явно недобрыми намерениями – начальный кадр сцены насилия из “Источника”.
Оказаться в знаменитой красной рамке на обложке “Тайма”, популярного во всем мире, значит войти в эксклюзивный клуб лиц, которых редакция считает самыми влиятельными на свете. Таким образом, через СМИ Бергман сделал решающий шаг в общество бессмертных, к которому, в частности, принадлежали президент Дуайт Д. Эйзенхауэр, королева Елизавета, советский политик и министр иностранных дел Андрей Громыко, австрийский психоаналитик Зигмунд Фрейд, нацистский министр пропаганды Йозеф Геббельс, Никита Хрущев, индийский борец за независимость и политик Джавахарлал Неру, американский сексолог Альфред Кинси и американский кандидат в президенты Ричард Никсон. Все они побывали на обложке “Тайма” до Бергмана.
