Гадалка отговорила, Анжей с бароном поулыбались. Барону стало полегче.

— К чему же ты, старая, клонишь? — спросил он.

— Сам думай, тебе нужно думать — не мне… Не напрягай цыган без нужды, и так хватает сумятицы.

— Что ж мне, блатным поклониться?

— Он для тебя не блатной. Твоя кровь. С ним по-другому надо.

— Не торопись, морэ, — поддержал Анжей. — Позволь, сведу тебя с человеком, поговори с ним. Он — наром, но о цыганах давно пишет книги и многое знает о нас: Россию объехал, бывал за границей, у тамошних ромалэ, дружит с русскими рома, с кэлдэрашами, с рычарами, с сэрво. Историю нашу пишет.

— Ученый, что ли?

— Писатель, — ответил Анжей. — Старинные цыганские гилы собирает, песни сам сочиняет. Женат был на городской цыганухе.

— Лады, — подумав, сказал барон. — На городской, говоришь, был женат? Ну, сведи.

Артур приехал как по тревоге.

Увидел барона, сидевшего за столом, а на столе бутылка и водка в стакане. Тикали часы на старом комоде.

— Лачо бэвэль! — сказал Артур.

Барон поднял голову и молча посмотрел.

— Добра и света вам, ромалэ, — сказал Артур.

— Проходи, морэ, присядь, — пригласил Анжей.

Артур подошел к столу.

— Ты, говорят, цыганами интересуешься? — вяло спросил барон. — С какой стати?

— Как объяснишь? Было давно: повстречал цыгануху, пошел за ней.

— Слышал я, — остановил барон. — Мне говорили.

— А как ее не стало, пишу о цыганах, вроде бы в память о ней.

— Понимаю, — сказал барон. — Значит, пишешь о нас… А что знаешь?

— Разное знаю. Слышал и о тебе. Попали мне в руки как-то — одна старуха дала — записки одной цыганки о таборе, где ты был вожаком. О вашей жизни.

— То была моя цыгануха! — воскликнул барон, подняв голову.

— Я написал об этой истории, — сказал Артур.

— Неси, прочитаю, — потребовал барон. — Зачем тебе наше прошлое?

— В нем много и моего, — возразил Артур. — Люди похожи.

— Извини, дорогой, я устал… — Барон тяжело поднялся и вышел.

— Давай, морэ, выпьем, помянем всех, кого нет, — сказал Анжей.

Выпили в тишине. Не допили, а, как полагается у цыган, выплеснули остатки на пол. Артур распрощался с Анжеем, вышел на улицу.

Моросил дождь. Прохожие, укрываясь зонтами, спешили под крыши. Близились холода. Артура томило предчувствие важных событий. Но ничего пока не происходило. Вспомнилось страшное: Раджо-цыган с ножом, Вика-Викунья, осевшая на асфальт, и белая «Волга», унесшаяся на Волхонку.

Раджо покинул инстинкт, предвещавший опасность. Он заблудился в каменных джунглях города. Он уже не понимал людей, он их в упор не видел. Он бродил по Москве, как слепой, с пистолетом ТТ и ножом, едва отмытым от крови.

В таком состоянии он был непредсказуем и, как говорят в детективных романах, очень опасен.

Поздним вечером в Кадашах он нос к носу столкнулся с Артуром. Остановился как вкопанный. Сразу узнал… Ощутил в руке нож, но опомнился и на шаг отступил. В глазах того, кто был тогда с Викой, он не увидел испуга.

Артур спросил тихо:

— Что она тебе сделала? Почему отнял жизнь?

Раджо ответил вопросом:

— Знал, что она моя? А ты кто?

— Не знал. Я ей — первый встречный. Выходит, ты покарал ее за измену…

Раджо расслабился.

— «Изменила», «покарал», — передразнил он. — Не лезь, чужак, на буфет, поломаешь закуски. Баба закон нарушила, понял?

— Не понял, — сказал Артур строго. — Она не по твоим законам жила. Не цыганка она.

— Бабе любого рода и племени волю давать нельзя. Баба — заложит, — сказал назидательно Раджо. — Как тебя звать-величать?

— Артур.

— А я — Раджо, не слышал?

— Откуда? — сказал Артур. — Вижу тебя второй раз.

— Не боишься?

— Нам делить нечего.

— Баба была с тобой, а я ее замочил…

— Судьба ее, значит, такая. Ее и твоя. — Артур глянул Раджо в глаза. — Она, по-моему, не хотела жить. Так мне почудилось, морэ.

Раджо как током ударило.

— Наш язык знаешь, морэ? Кто ты такой?

— Рат калы-калы, мэ чинав гилы^[67]!

— Дэвлалэ!

— Пойдем, морэ где-нибудь посидим, — мягко сказал Артур, и Раджо молча двинулся вслед, как за старшим.

Артур и вправду был старше.

Они нырнули в переулок, ведущий к набережной, пошли к реке, каждый думая о своем.

Раджо курил на ходу, да и Артур зажег сигарету, мельком подумав, что сердце болит и болит, надо бросить курить и прекратить ночные авралы у письменного стола. А то ведь загнешься. Но рядом с ним этот мрачный цыган, убийца и вор. Конечно, он раньше слышал о нем, только не знал в лицо. Вот, познакомились. Значит, новая судьба открывается, новый сюжет, подброшенный жизнью. Так они вышли к Крымскому мосту, к новому скверу у нового Дома художника, перекрывшего пустыри.

— Может, присядем? — спросил Артур, тормозя у скамьи.

— Бравинты[68] здесь не найдем, — сказал Раджо.

— Да Бог с ней, успеем. Сердце болит. Потолкуем по-трезвому.

Они сели. Артур спросил:

— Как ты мог ударить ее ножом? Ты не любил ее, Раджо?

— Не тронь мою душу, — вскинулся Раджо. — Это у гадже все просто. Тебя бортанут, обхезают[69], ты лишь утрешься: мол, время лечит. А фраер ходит по земле и улыбается. Мы по своим счетам платим. — Его будто прорвало: — У меня капусты[70] полны карманы, ты понял? А я мотаюсь, как пес. Я не знаю тепла. В отморозке[71] я, морэ. Думал как-нибудь отогреться, а вышла смерть. Сама собой вылупилась… Знал я цыгана-артиста с ансамблем. Богатый, красивый мужик, жил в Москве, не верил ни в Бога, ни в черта, ты понял?.. А разок зашел на гастролях в церковку поглядеть старинную икону, и показалось ему, что Богородица плачет на той доске. Такое, значит, видение. И сказала ему: «Тебе жить недолго…» Вернулся он в Москву, заболел и дал дуба. И я свою судьбу попытал. У Пиковой Дамы… секешь?

— Я жил в таборе, знаю.

— Ну, секешь, — утвердил Раджо. — Мне уже мало осталось ходить по земле. Пиковая Дама сказала ясно. Да я и так знаю, без Дамы.

— Брось воровать, уходи в табор, не городской ты. А того, кому якобы Богородица ворожила, я тоже знал и слышал эту историю. Он насытился славой и жизнью, устал. Без меры пил и так далее. В общем, и без мистики помер бы. — Артур закурил еще сигарету. — Лично я судьбу не пытаю. Но знаю, что уйму времени потратил на ерунду. А если бы, вроде тебя, реагировал на обиды, пришлось бы улицу трупами замостить…

Раджо закашлял, заулыбался:

— Ну, ты даешь, Артурыч… Кто в прошлом роется да о душе рассуждает, тот, говорят у нас, могилы раскапывает. Гробокопателями цыгане считают писак.

— Ты по профессии вор. Это твоя работа. Моя работа — писать, рабочий день не нормирован. Впрочем, как и у тебя. А то, что жизнью зовешь, то уходит. И кстати, учти. Хоть ты закоренный цыган, а ведь толком не знаешь своей истории. Ты не знаешь, другой не знает… Она умирает, история, вместе со стариками. Люди не дорожат своим прошлым, им некогда думать. Могилы цыган рассеяны по земле.

Раджо странно взглянул и тихо сказал:

— Жаль, я не знал тебя раньше. Не стоило Вику мочить… Поспешил я, Артурыч.

Барон посмотрел на Анжея пронизывающе, и тот опустил глаза. Мало кто мог выдержать впивающийся взгляд барона.

— Ты, Анжей, и вы, ромалэ, знаете, — сказал барон, — еще не бывало такого, чтобы не явился цыган на крис. Не было. А Граф не идет. То ли боится нас, то ли прячется, думая уйти от ответа. Непростое дело… Да что там, он сын мой, это известно. Мне трудно решать одному.

— Да что ты, морэ! Как скажешь, так будет.