— Я вернулась, дадо, — сказала она. — И со мной цыган из города. Он гиля пишет. Примете?

— Вижу, вижу, что не одна ты пришла, — молвил баро. — А Лешего где же ты бросила? Или он не ром твой?

— Леший в городе остался. Разошлись наши пути.

— Зачем ты вернулась, Риста?

— Не могу в городе жить, душно мне там.

— Знаю. Но здесь ты опять будешь воду мутить. Нас и так мало осталось, а из-за тебя и Лешего все снова передерутся.

— Не придет Леший.

— Придет. За властью придет и за тобой! Зачем ты привела чужака?

— Он не чужой, он ром, только отвык немного от нашей жизни. Отец его был закоренный цыган, лошадей объезжал, славился.

— Не приживется он у нас…

Пихта подошел неожиданно.

— Можно и я скажу, баро? — начал Пихта.

Баро выслушал его не перебивая.

— Ну что ж, ладно, оставайся, побудь немного. Долго ты здесь не выдержишь. Ты ведь не только городской, но и грамотный. Наша жизнь не для таких, послушай, о чем говорят цыгане, приглядись… Только не вмешивайся ни во что.

И Пихта понял, что его будут терпеть, как постороннего, и что здесь, в таборе, Риста потеряна для него навсегда.

— А с тобой, Риста, не знаю, что и делать!

Риста упала на колени.

— Не отсылай меня обратно. Леший убьет меня. И для гадже петь я устала. Одно дело — песня на воле, для себя, а другое — за деньги для чужих.

И Риста запела:

Она резко оборвала пение и снова заговорила:

— Разве я плохая цыганка? Разве я не умею гадать? Разве я мало денег приношу в табор? Раздоры из-за меня?.. Характер у меня такой — цыганский! Найдется узда и на необъезженную лошадь. Придет время, и я смиренной буду. Я сильная, здоровая, детей для табора нарожаю. Не прогоняй меня, дадо! Много ли таких у нас осталось?

— Что правда, то правда! Полевых цыган мало. Надо ценить каждого человека. Ладно, — усмехнулся баро, — времена переменились. Невозможно строго следовать нашим законам, иначе мы друг друга уничтожим. Оставайся. Если выживешь — твое счастье, если не смиришься, не перехитришь судьбу — пеняй на себя.

— Живи вечно, да благословит солнце весь твой род! — вскричала Риста и побежала прочь.

— И ты иди, — тихо сказал баро Пихте…

Федька возник неожиданно.

— Вернулась?!

— Ну, вернулась, тебе-то что за забота? — весело крикнула ему Риста.

— А то ты не знаешь, что это и моя забота?! Отец где?

— В городе остался.

— Его счастье.

— Неужели на отца руку бы поднял?

— Не тумань меня, Риста… Кто это с тобой пришел?

— Так, ром один, городской цыган, гиля пишет да наши сказки собирает.

— Ты с ним в городе была?

— Там, в городе, он меня от твоего отца спас. А здесь, — засмеялась Риста, — я, может быть, всех на тебя снова променяю.

— Ладно, его я тебе прощу, стар он, да и жизнь там другая, чужая, но если здесь отец появится — пеняй на себя.

— Ох, испугал!..

— Больше пугать не буду.

И таборная жизнь потекла своим чередом. Пихта не замечал, как летело время. Он писал песни. Его уже не волновало отсутствие Ристы, ее быстрая и жесткая измена жизни. Пихта погрузился во вновь зарождающийся для него цыганский мир, но смотрел на него уже другими глазами и записывал, записывал, записывал…

Когда дожди одолели землю, Пихта отправился в Кишинев, в издательство, договариваться о новой книге. Через несколько дней, усталый и радостный от своей удачи, Пихта стоял у окна в тамбуре вагона и курил.

Поезд крутился и извивался по спирали, оправдывая движением неровность дороги, а в коридоре вагона, по правой его стороне, где расположились двери купе, шли три цыганки, аккуратно заглядывая в каждую дверь. Они, видимо, искали, где и что плохо лежит.

И вдруг из дверей купе, куда они только что вошли, послышался громкий мужской крик, и сейчас же выскочили цыганки, а следом за ними — высокий парень с русым чубом. Он громко кричал:

— Свиньи паршивые, красть захотели, я вам покажу…

Пихта обернулся. Парень хотел было занести руку и ударить одну из цыганок. Пихта бросился к нему, крича на ходу:

— С ума сошел, погибнешь!

Но парень оттолкнул его и побежал за убегающими цыганками, в одной из которых Пихта узнал Ристу. И она тотчас крикнула. Крик прозвучал как призыв. Отворилась дверь, ведущая в тамбур, и вошли три цыгана. Степенно и чинно вошли они в вагон, как будто готовились совершить будничную работу. Впереди шел Леший.

— Морэ, — крикнул Пихта, узнав Лешего, — оставь его, он — гадже, он не хотел, он не знал!..

— Убейте! — крикнула Риста.

— Риста, — взмолился Пихта изо всех сил, — ты не узнала меня, разве ты не узнала меня, Риста?

— Убейте, — повторила Риста, — а второго не трожьте, он — ром!

Тело стройного парня, выброшенное на насыпь, еще долго корчилось и извивалось в судорогах. Цыгане исчезли. «Леший снова в таборе», — пронеслось в голове Пихты.

Леший действительно снова был в таборе. Он пришел внезапно: его никто не звал и не ждал. Он явился будто бы за Ристой, но все понимали, что пришел он за властью.

— Много крови будет, — твердила пхури.

А баро молчал. Выгнать сейчас Лешего означало бы, что он постарел, показать, что он испугался. Нет, он, баро, никогда не допустит подобного.

Пусть Леший пока поживет, как и полагается гостю.

Табор затаился и ждал событий. Странно, как Федька не понимал этого. С тех пор как Риста вернулась и они снова сошлись, Федьке казалось, что он покорил ее окончательно, и она виделась ему его женой, хотя свадьбу никто и не собирался играть. Но вот появился Леший, и Риста нет-нет да и окажет ему знаки внимания. Федька только зубами скрежетал.

Когда Риста особенно разгулялась и начала заигрывать с Лешим, то пускаясь с ним в пляс у ночного костра, то подпевая его гитаре, — она как бы забыла, что произошло между ними в городе, — Федька начал бить ее смертным боем.

— Не кончится это добром, не кончится, — шептались в таборе.

А Леший не замечал смуты, поднявшейся в таборе из-за всего этого. Он ходил спокойный и уверенный в себе, швырял деньги направо и налево, проявляя несвойственную ему щедрость.

— Берите, чявалэ, берите, у меня много ловэ…

— Ай да ром, ай да черт! — восхищались молодые цыгане.

— Не к добру эти деньги, — хмурилась пхури, — проклятые эти деньги Лешего.

А Леший, раздавая деньги, пытался учить молодых цыган, как им жить надо. Кое-кто слушал его со вниманием, потому что видели, как отличается их жизнь от остального мира, как бедны они, как тяжело им в кочевье, а кое-кто хмурился, понимая, что сводятся на нет тысячелетние цыганские обычаи, полные смысла, вскормленные самой жизнью. Жестокость этих обычаев была лишь лицевой стороной их, стороной, помогающей защищаться от чужих. По словам Лешего же, надо было от всего этого отказаться и стать как бы братством кочующих разбойников: отбирать у слишком богатых из другого мира, отбирать, не считаясь ни с чем.

Баро не мог не видеть этого. Он понимал, что Леший рвется на его место, не просто хочет захватить власть в таборе, но еще и развратить его, обещая богатство и силу, избавляя от совести, разрешая любую подлость, позволяя проливать безвинную кровь.

«Леший рушит все, что мы строили веками, — думал баро. — Становится страшно смотреть на людей, которые хотят, чтобы нашелся кто-то, кто скажет им „все дозволено“. А когда такой человек появляется и говорит, все преображаются, отдавая на откуп ему свою совесть, становясь хладнокровными убийцами. Конечно, есть и другие люди, соображающие, что к чему, их не свернешь с той дороги, которую они сами для себя выбрали, и не заставишь делать то, что им не по душе. Но таких мало».