– Подправить клинок.

В утреннем свете стала видна надпись на лезвии у самой рукоятки. На одной стороне было выгравировано: «Fiat justitia», на другой: «et pereat mundus».

– Можешь прочесть, Юсти? – спросил иоаннит.

– «Пусть погибнет мир, но свершится правосудие».

– Наши цели, моя и этого кинжала, совпадают, – усмехнулся Матиас.

– Это девиз императора Фердинанда, который умер десять лет назад, – объяснил Юсти.

– Ты много знаешь.

– Габсбурги претендовали на польский трон точно так же, как французы.

Тангейзер провел лезвием по оселку. Скрежет стали успокаивал его. Окружающий мир погружался в пучину безумия, но этим двум материалам можно было доверять – твердое оттачивалось еще более твердым.

Грегуар попытался вновь запихнуть пса под рубашку, но тот извивался, сопротивляясь изо всех сил.

– Мы не давали ему никакой клички, на тот случай если вы решите его убить, – сказал Юсти.

– Со смертью того, у кого есть имя, смириться труднее, – согласился с ним госпитальер.

Мальчики кивнули.

– Вы защищали свои чувства за его счет. Потерю безымянной собаки легче пережить – но безымянную легче и убить, – продолжил их покровитель.

Грегуар и Юсти с тревогой переглянулись, а потом посмотрели на кинжал.

– Разве имя не превратило Клементину из ломовой лошади в миф? – спросил у них рыцарь.

Подростки открыли рты, собираясь возразить, но Тангейзер остановил их:

– За всю жизнь я не убил ни одной собаки. И Карла их любила. Просто я хочу преподать вам урок – о том, как устроен этот мир. И мне жаль, что вы считаете меня способным на такой поступок.

– Простите нас, хозяин, – опустили головы оба парня.

Интересно, кем был его нерожденный ребенок, дочерью или сыном? Матиас не признавался в этом Карле, но втайне надеялся, что у них будет дочь. Девочку не нужно учить искусству войны или тому, как оставаться человеком.

– Хозяин, зачем они поджигали собак? – спросил Юсти.

– «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое»[18].

– Загадка Самсона! – воскликнул поляк. – Он поджег хвосты тремстам лисицам и спалил урожай филистимлян.

– Тогда собакам повезло, – сказал Грегуар.

– А в отместку филистимляне сожгли жену Самсона… – Юсти умолк. – Простите.

– А он перебил им голени и бедра, – сказал Тангейзер, – и поселился в ущелье скалы Етам.

Он тоже замолчал, чувствуя, что голова у него стала совсем пустой.

Мальчики переминались с ноги на ногу, все еще не уверенные в судьбе подобранной собаки.

– Накройте Карлу, – сказал иоаннит. – Идите. И дайте псу воды, а то он умрет.

– Как обезьяны, – вздохнул его маленький слуга.

– Какие обезьяны? – не сразу вспомнил клетку с мертвыми зверьками Юсти.

– Может, мы сначала напоим его, а потом накроем вашу жену и прочтем молитвы? – предложил Грегуар.

– Иисус сказал: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», – ответил Матиас.

– Да, – согласился гугенот. – Но что Он имел в виду?

– Он имел в виду, что стойкие и преданные товарищи должны сначала напоить собаку. Идите.

Подростки свернули в переулок и сразу же заспорили.

– Юсти, – сказал Грегуар, – я назвал Клементину, значит, ты должен придумать имя собаке.

– Он избежал огня и меча, – задумчиво произнес его новый товарищ. – Как Эней в горящей Трое.

– Кто такой Эней?

Попытка Грегуара правильно произнести это имя закончилась полным провалом, и Юсти пожалел его.

– А как бы ты его назвал? – спросил он.

Тангейзер смотрел, как они исчезают за углом – две неокрепшие души, израненные ужасами, что творились вокруг. Или не израненные, а сумевшие подняться выше всего этого, на что госпитальер очень надеялся. Он молился за них – без слов, не обращаясь к какому-то конкретному богу. Молился за Карлу. Молился за нерожденного ребенка, познавшего все лучшее, что может предложить этот мир, и не увидевшего его темной стороны. Ему следовало бы молиться и за собственную душу, но рыцарь не мог представить, кто услышит такие молитвы, кроме жестоких и древних богов с давно забытыми именами.

Улица все еще утопала в тени, но постепенно становилось все жарче. Тангейзер вытер рукавом пот со лба. По щекам его текли беззвучные слезы, и он не знал, что именно стало их причиной, – слишком много чувств в его душе сражались за эту честь.

Иоаннит снова стал водить клинком по оселку. Он убрал заусенец и заточил кромку, смачивая точильный камень в вине. Кончик рыцарь сделал тупым, чтобы тот не вонзался в кость, а скользил по ней. Затем, убрав украшенный ляпис-лазурью кинжал в ножны на правом бедре, он достал свой собственный клинок, висевший на поясе слева. Мысли его вращались вокруг убийства и мести. Внутри него образовалась пустота, которую можно было заполнить только кровью. Не знаниями, не скорбью, не Богом и не любовью. Жажда крови стала истиной Матиаса и мерой его краха как человека. Он прожил жизнь и ничему не научился. А теперь снова должен стать вестником смерти. Он будет разгадывать загадки. Будет плясать вместе с Фокусником. Опустится на самое дно ямы. Тангейзер понимал, что эту пустоту не заполнит ни вся кровь Парижа, ни гибель всего мира. Но кровь все равно прольется. Он будет купаться в ней. Рано или поздно эта кровь станет его собственной, и тогда он обретет покой.

Вдруг он понял, что колокола смолкли.

Тангейзер сидел рядом с мертвой собакой в сточной канаве и точил клинки. Он выпил все вино из чаши. Его слезы влились в реки слез, которые были и будут пролиты, и унеслись в вечность.

В двухколесной тележке на пропитанном кровью матрасе Карла и ее нерожденный ребенок двигались на запад, в самое сердце Вилля. Во Дворы, в королевство Кокейн.

Узкая улица была пустынной, если не считать их каравана с награбленным добром – целых пять тележек, на первой из которых восседала Карла. Впереди шел Гриманд, а между тележками сновали выжившие собаки, забывшие о недавних унижениях и надеявшиеся на вознаграждение. Пепин и Биго, самые крепкие из шайки, тащили тележку Карлы. Они гримасничали, стирая струйки пота, оставлявшие дорожки на их грязных лицах. Им приказали не разговаривать с «дамой с юга», и они не осмеливались даже смотреть в ее сторону. Антуанетта свернулась калачиком у ног Карлы, вцепившись в ее юбку: за все время пути девочка не произнесла ни слова. Итальянка была благодарна ей за молчание: ей нечего было предложить малышке, кроме шанса на жизнь. Остальное – все, что она имела, включая ее саму, – нужно ее ребенку.

Графиня де Ла Пенотье чувствовала себя абсолютно беззащитной, словно голой. Ноги ее были мокрыми и липкими. Отошедшие воды оставили темные пятна на золотистой ткани платья. Боль в спине усилилась, и Карла уперлась ладонями в бедра, но облегчения это не принесло. Переднюю часть тележки Гриманд нагрузил ее вещами: сверху лежали футляры с музыкальными инструментами и лук Алтана. На дно бросили сложенный вдвое матрас и гору подушек, но, несмотря на этот широкой жест, женщине было неудобно. Хотя другого она и не ждала.

На пересечении с более широкой улицей король Кокейна поднял руку, и караван встал, после чего его предводитель куда-то исчез – казалось, надолго. Банда по-прежнему молчала, и это поначалу удивило Карлу, но потом она поняла, что их профессия требует дисциплины. Кроме того, страх перед главарем, подкрепленный совсем недавней расправой над одним из них, был почти осязаем. В наступившей тишине графиня обратила внимание, что весь город тоже словно примолк.

Итальянка привыкла к неумолчному шуму, наполнявшему Париж в дневные часы, и теперь тишина казалась ей странной. Тем не менее Карла чувствовала присутствие множества людей. Словно целый город, подобно банде грабителей, затаил дыхание и ждал. Она вспомнила первый день осады Мальты, когда за час до начала первого сражения над крепостью повисла такая же неестественная тишина.