Суровый внешний вид коллежа д’Аркур несколько укрепил пошатнувшуюся веру Тангейзера в академическое сообщество. Вестибюль был пуст, если не считать старика служителя, сидевшего на высоком табурете в нише за конторкой. Складывалось впечатление, что этот старик не слезал с табурета уже несколько лет. На нем был короткий парик из конского волоса, слишком маленький и не скрывавший болезнь, поразившую кожу его головы. У края парика над ушами виднелись серые струпья лишая. Глазные яблоки смотрителя выпирали над скулами и слегка подрагивали под опущенными, покрытыми голубыми прожилками вен веками.

Матиас постучал по конторке. Служитель проснулся, но остался неподвижен, словно ящерица. Глаза у него оказались ярко-синими, словно это древнее тело населяла душа какого-то другого существа. Их взгляд скользнул по одежде гостя, по белому кресту у него на груди и ружью в его руке, потом переместился на Грегуара, согнувшегося под тяжестью поклажи и мокрого от пота, и снова вернулся к Тангейзеру. От этого взгляда не укрылось ничего: иностранец низкого происхождения, убийца, которому улыбнулась судьба. Служитель таких презирал и потому не произнес ни слова.

– Я ищу Орланду Людовичи, – сказал ему Матиас.

– Семестр в коллеже давно закончился, сударь, – отозвался старик, похоже радуясь этому. – В это время года лишь немногие студенты остаются в своих комнатах.

– Ты знаешь Орланду Людовичи? Он один из этих немногих?

– Мальтиец не жил здесь с… да, с Михайлова дня.

Почти год. Для Тангейзера это стало новостью.

– Ты знаешь, почему Орланду переехал? – продолжил он расспросы.

– Я не посвящен в мысли господина Людовичи, и тем более в его побуждения.

– Ты знаешь, где я могу его найти или где он живет?

– Боюсь, что нет, сударь. – Похоже, этот факт тоже доставлял служителю удовольствие.

Матиаса предупреждали, что любое взаимодействие с парижскими чиновниками, даже самыми мелкими, потребует необыкновенной настойчивости.

– Однако он остается членом коллежа, – сказал он твердо.

– Насколько мне известно, сударь.

– Когда ты видел его в последний раз?

– Не помню, сударь.

– Неделю назад? Месяц?

– Не помню.

– Ты помнишь, что он переехал почти год назад, но не помнишь, когда видел его в последний раз?

– В моем возрасте, сударь, память слабеет.

Последнее письмо Матиас отправил Орланду четыре месяца назад, до поездки, которая привела его в Велес-де-ла-Гомера[2] и даже дальше. Он указал на полку с ячейками, висевшую на задней стене владений служителя. В ячейке, обозначенной буквой «Л», лежали какие-то бумаги.

– Для него есть сообщения или письма? – Мальтийский рыцарь прислонил ружье к конторке.

– Нет, сударь.

– Я был бы тебе благодарен, если бы ты проверил.

– Я уже проверял, сударь.

Тангейзер поднял откидную доску конторки и шагнул к полке.

– Сюда нельзя входить, сударь, – запротестовал смотритель.

Матиас, не слушая его, перебрал бумаги из ячейки с буквой «Л». Ничего, что предназначалось бы Орланду. Ячейка с буквой «О» и вовсе была пуста. Тангейзер повернулся.

Глаза старика улыбались. Губы его, оставаясь неподвижными, каким-то образом ухитрялись передавать всю глубину его презрения. У рыцаря появилось странное чувство, что его тут ждали: этот человек предполагал, что он должен появиться, и знал, кто он такой.

– Ты знаешь, кто я, – заявил он, глядя служителю в глаза.

– Очень важный господин – я в этом не сомневаюсь, сударь.

– У Орланду должны быть друзья, наставники.

– Вне всякого сомнения, сударь. Но в мои обязанности не входит разбираться в таких вещах.

– Здесь есть еще кто-нибудь, кого можно спросить?

– В субботу, сударь?

– Значит, в коллеже я о нем ничего не узнаю?

– Сударь, в Париже тысячи студентов со всей Европы. Кто знает, что на уме у всех этих молодых людей? Особенно в такие времена?

– Орланду мой пасынок. Он мне дорог.

Безразличие старого служителя было выковано несметными ордами скулящих юнцов, каждый из которых считал себя самой важной персоной в мире. Но возможно, доверительный тон влиятельной особы развяжет ему язык, подумал Матиас.

– Орланду может жить со своей матерью, леди Карлой, графиней де Ла Пенотье, – сказал он. – Она была гостьей королевы на королевской свадьбе. Не знаешь, где я могу ее найти?

– Если вам неизвестно, где ваша жена, откуда об этом могу знать я?

Тангейзер подавил разгоравшуюся в нем ярость и прибегнул к последнему средству:

– Если у тебя есть информация, которая поможет мне найти Орланду или леди Карлу, то моя благодарность будет измеряться золотом. Например, в виде пожертвования коллежу.

– Взятка? Вы нанесли мне глубокое оскорбление, сударь.

Путешественник так не считал: свое предложение он сформулировал со всей мыслимой деликатностью. Оскорбительным был ответ служителя, и старый пройдоха прекрасно это понимал. Тангейзер отложил бумаги и ткнул указательным пальцем в грудь собеседника, почувствовав под грязной курткой хилое, немощное тело. Надавив посильнее, он сбросил смотрителя с табурета, и тот, раскинув руки и ноги, опрокинулся на пол. Стон был первым искренним звуком, слетевшим с его губ. Не обращая на него внимания, Матиас порылся на полочке под конторкой, вытащил бумагу и чернила и, перебрав пучок использованных перьев, нашел одно, кончик которого выглядел пригодным для письма, после чего принялся строчить по-итальянски, неровным почерком:

«Дражайший Орланду, я в Париже. Еще нигде не устроился. Оставь для меня сообщение здесь, в коллеже. Напиши, где я могу найти тебя и твою мать».

Тут Тангейзер остановился. Сомнительно, что его пасынок получит это письмо в ближайшее время. А если и получит, то служитель не станет передавать его ответ. Вспомнив, что видел таверну на углу соседней улицы, рыцарь приписал:

«Оставь копию в “Красном быке”. Я должен как можно быстрее найти Карлу».

Потом он задумался, вспоминая, какое сегодня число. Завтра праздник святого апостола Варфоломея. Тангейзер расписался и поставил дату: «Вечер 23 августа 1572». Размахивая листом бумаги, чтобы высохли чернила, он посмотрел на Грегуара, который взирал на происходящее широко раскрытыми глазами. Челюсть у него отвисла, из носа текло.

– Таверны, – сказал Тангейзер. – Поищем в студенческих тавернах.

Он сложил лист пополам, написал на обратной стороне «ЛЮДОВИЧИ» и «МАТИАС». Буквы над ячейками были написаны на деревянных дощечках, прибитых к полке. Госпитальер кинжалом подцепил дощечку с буквой «Л» и с ее помощью прикрепил записку к ячейке так, чтобы надпись было видно из-за конторки. Потом вернулся к служителю и ткнул его носком сапога в ребра:

– Вставай.

Несмотря на кажущуюся немощность, старик вскочил на ноги с резвостью, которой позавидовал бы и более молодой человек. Без парика, с искаженным от ярости лицом, служитель выглядел скорее лет на пятьдесят, чем на семьдесят. Его череп покрывали шелушащиеся струпья, и Тангейзер попятился, опасаясь, что болезнь заразна. Взяв ружье, он кивком указал на полку с ящичками.

– Проследи, чтобы моя записка попала к господину Людовичи.

На улице солнце пекло еще жарче, чем прежде, толпа стала еще плотнее, а запах – еще отвратительнее. Матиас почесал бороду. Пот стекал у него по спине, глаза слезились. Ему хотелось принять ванну – если это возможно в Париже. И хорошо бы снова вскочить на лошадь, чтобы оказаться подальше от прилипавшей к сапогам грязи. Грегуар тем временем указал на длинный ряд шумных, забитых людьми строений, похожих на свинарники.

– Студенческие таверны, – сообщил он.

Первые три пивные гудели от пьяных выкриков и споров, но выяснить в них ничего не удалось. В каждой рыцарь-иоаннит называл хозяину имя Орланду, перекрикивая гвалт, но ему никто не ответил. Видя, что эта тактика не приносит успеха, в четвертой таверне, «Красном быке», Тангейзер сел за столик у двери. Он заказал вино, холодный пирог с гусятиной и двух жареных цыплят. В разговорах посетителей ощущалась атмосфера страха. Похоже, произошло что-то важное. Матиас пытался понять, в чем дело, но местный выговор был непривычен для его уха.