Ее муж так бы и поступил – в этом графиня не сомневалась.

– Да, – сказала она.

– Вы правы. – Главарь шайки провел пальцем по щеке. – Я проявил тщеславие.

Истошные крики Симоны сменились протяжными стонами, заглушаемыми потоком ругательств, грубым смехом и пререканиями ее мучителей.

Грубое, массивное лицо Гриманда приняло задумчивое выражение.

– Можете оставить себе «дочь», – сказал он. – Но больше не смейте мне лгать.

– Я вам не лгала и не собираюсь.

– Тогда больше не дергайте за ниточки – я не марионетка. И ни о чем не просите.

– Думаю, вы понимаете, что у меня будут еще просьбы. – Женщина обняла свой живот. – И я верю, что вы мне поможете.

– Зачем? Разве я не злодей? Разве я не король среди негодяев?

Карла вспомнила афоризм, который любил Матиас – его он узнал от своего друга и учителя Сабато Сви.

– Евреи говорят: «И там, где нет людей, старайся быть человеком»[16].

– Евреи?

– Самсон был евреем, и Иисус тоже, хотя я не надеюсь на вашу веру в Него. Вы доказали, что вы злодей, и хуже того, что в вас нет страха. Но, несмотря на это и многое другое, я верю, что вы человек.

На мгновение Инфант замер. Его блестящие глаза смотрели на женщину из-под массивного лба, а черные кудри блестели в свете луны. Карла поняла, что этот человек – порождение Парижа, его улиц, его логики, его жестокости. Так филин, самое жестокое ночное животное, является порождением леса. Затем главарь банды склонил голову, заглянул под стул, протянул руки и что-то потрогал под ним.

– У вас отошли воды. – Он потер указательным пальцем о большой и внимательно посмотрел на них. – Прозрачные. Хорошее начало.

Такое необычное для мужчины замечание испугало итальянку, но она предпочла об этом не задумываться.

У нее и правда начались родовые муки.

– Вы отвезете меня в храм госпитальеров? – попросила она.

– Эти проклятые монахи ничего не понимают в женщинах, – покачал головой бандит. – Я не доверил бы им и стельную корову.

– Тогда, пожалуйста, позвольте нам самим позаботиться о себе. Ради моего ребенка!

– Ради вашего ребенка и ради вас самой я отвезу вас в Кокейн.

– Кокейн?

– Землю изобилия.

Карле впервые в голову пришла мысль, что Гриманд безумен.

– Вы слышали о Дворах? – спросил ее предводитель воров.

Графиня кивнула. Дворами называлось логово парижских преступников и нищих, настолько жестокое и опасное, что туда не решался проникнуть никто, кроме его обитателей.

– Кокейн – лучший из всех Дворов. Это мой Двор, – похвастался Младенец.

Карла вновь почувствовала, как зашевелился ребенок, но теперь уже не по собственной воле, а из-за того, что сокращение матки заставило вздрогнуть их обоих. Словно волна, распространяющаяся сверху вниз, более могущественная, чем боль, прошла по телу женщины. Антуанетта спряталась за стулом, а итальянка сделала глубокий вдох, но не издала ни звука.

Гриманд взял ее за руку и сжал с такой нежностью, какой она не ожидала от столь жестокого человека. Женщина ответила на его пожатие – изо всей силы. Потом она накрыла его ладонь другой рукой. Схватки на этот раз были продолжительными, и хотя потом они ослабли, напряжение внутри живота Карлы осталось.

Графиня отпустила руку гиганта, смущенная этой неожиданной близостью и своей благодарностью к бандиту за этот жест. Она чувствовала себя словно в лодке посреди бурного моря, а направлял эту лодку громадный и странный убийца. На его лице не было заметно ни похоти, ни даже любви – на нем читалась только удивительная забота, словно в Карле он был уверен не меньше, чем в себе самом. Разум женщины противился этой мысли, но чувства подсказывали, что Гриманду можно верить. И не потому, что у нее не было выбора – этот человек мог распоряжаться ее жизнью, но не ее сердцем, – а потому, что это был правильный выбор.

– Мой ребенок и я отдаем себя под вашу защиту, – произнесла итальянка.

– И правильно делаете, потому что после веры в Господа это самая лучшая помощь при родах.

Из особняка д’Обре снова донеслись истошные крики.

– Вот это придаст вам сил, – Гриманд протянул Карле чашу с вином, и она сделала глоток.

– Я не знаю, далеко ли уйду в таком состоянии, – призналась графиня.

– Уйдете? За кого вы меня принимаете? – Ее новый покровитель рассмеялся, показав редко расставленные зубы. – Вы Королева Мечей, а королеве положено ехать.

– Я уже говорил Коссану, что отказываюсь лечить ваших раненых, – объявил Амбруаз Паре. – И он знает, что я обязан выполнять только приказы короля.

Тангейзер и Стефано положили Орланду на кровать убитого адмирала. Ковер на полу был пропитан кровью, но простыни остались чистыми. По крайней мере, Колиньи встретил смерть не во сне.

– Подожди меня внизу, – сказал граф де Ла Пенотье капралу.

Стефано отдал честь и вышел, а госпитальер указал на одну из ламп:

– Юсти, свет.

Молодой гугенот принес лампу и стал держать ее над кроватью. Грудь Орланду по-прежнему слабо поднималась и опускалась. Лицо его налилось кровью – всю дорогу он провисел вниз головой. Юноша оставался под воздействием опиума и не чувствовал, что происходит вокруг. Тангейзер уже забыл, как сильно любит этого парня.

– Он еще жив, и он молод, – сказал иоаннит врачу. – Не самый тяжелый случай.

– Вы меня не слышали, сударь? – отозвался Паре.

Тангейзер повернулся к нему. Великий хирург стоял у двери на лестницу, словно мысль о бегстве могла принести ему облегчение. Это был бородатый человек приятной наружности. Ему было чуть больше шестидесяти, хотя сегодня ночью он выглядел гораздо старше. Несмотря на позу, призванную продемонстрировать достоинство и вызов, в его глазах плескались боль и страх, а лицо было смертельно бледным.

Его неожиданный гость поклонился:

– Прошу извинить меня за вторжение, господин Паре. Во всем виноваты эти печальные события. Меня зовут Матиас Тангейзер, и я склоняю перед вами голову в знак глубокого уважения. Как вы можете видеть, я рыцарь ордена госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского, и я могу свидетельствовать, что среди его храбрых членов ваша слава хирурга не имеет равных. Во время последней кровавой битвы за Мальту применение ваших методов спасло многие жизни, и я часто слышал ваше имя. Да и сам беседовал о вас с моим другом Жюрьеном де Лионом.

– Вы знали Жюрьена де Лиона? – голос Паре слегка дрожал.

– Я был свидетелем его смерти. Его оттащили прямо от операционного стола и обезглавили.

Выражение лица Амбруаза изменилось. На нем вновь проступило достоинство.

– Жить в такое кровавое время непросто, – сказал Тангейзер. – Но мы должны.

Паре подошел к кровати, достав из рукава очки.

– Я всю жизнь провел на полях сражений, – сказал он. – Резать – моя профессия. Предательство как инструмент политики – это для меня тоже не новость. К нему прибегают все стороны. Но такое предательство? Гиз зашел слишком далеко. Король должен потребовать его голову. Лишь несколько часов назад его величество сидел у этой постели и плакал над ранами адмирала, плакал от сострадания и гнева, клялся, что правосудие свершится. А теперь все говорят, что действуют по приказу короля?

Паре умолк и, надевая очки, посмотрел на Матиаса.

– Я не присутствовал на королевском совете, но не сомневаюсь, что вам сохранили жизнь исключительно по приказу короля, – ответил тот.

Паре задумался, а его руки тем временем ощупывали Орланду, словно жили собственной жизнью. Пульс, кончики пальцев, лимфатические узлы на шее, состояние кожи, языка. Склонившись, хирург понюхал воздух, выходящий из легких юноши, а потом приподнял его веки.

– Поднеси лампу поближе, – приказал он Юсти.

Мальчик придвинулся. Тангейзер похлопал его по спине.

– Лишь благодаря моим усилиям этот юный лев еще жив, – сообщил он хирургу. – Вы с ним – единственные уцелевшие гугеноты во всем квартале. Разве не так, Юсти? Скажи.