Тяжело дыша, Стью завернул за угол, пробежал десять футов, прежде чем осознал, что коридор этот – тупик, и налетел на дверь с табличкой. Прочитал надпись на табличке: «ВЫХОД».

Он взялся за ручку, не сомневаясь, что та не повернется, но она повернулась, а дверь легко открылась. По четырем ступеням он спустился к следующей двери. Слева от лестничной площадки ступени вели вниз, в густую темноту. Верхнюю часть второй двери занимала стеклянная панель, а перед ней была натянута защитная сетка. За стеклом ждала восхитительная теплая летняя ночь и вся свобода, о которой мог только мечтать человек.

Стью все еще зачарованно смотрел сквозь стекло, когда из темноты уходящего вниз крутого лестничного пролета высунулась рука и ухватила его за лодыжку. Сдавленный вскрик разорвал горло Стью, как шип. Он обернулся, чувствуя, что живот превратился в глыбу льда, и увидел окровавленное, ухмыляющееся лицо, обращенное к нему из темноты.

– Спускайся ко мне и поешь со мной курочки, красавчик, – прошептала тварь надтреснутым, умирающим голосом. – Здесь та-а-ак темно…

Стью закричал и попытался освободить ногу. Ухмыляющаяся тварь не отпускала его. Из уголков ее рта стекала то ли кровь, то ли желчь. Стью ударил другой ногой по держащей его руке, а потом наступил на нее. Лицо скрылось в темноте. Послышалась серия глухих ударов… затем раздались крики боли или гнева – Стью точно не знал. Да его это и не волновало. Он толкнул наружную дверь плечом, и она с треском распахнулась. Он вывалился наружу, безуспешно взмахнул руками, пытаясь удержаться на ногах, и упал на бетонную дорожку.

Стью медленно, осторожно сел. Крики за спиной прекратились. Прохладный вечерний ветерок коснулся его лица, осушил пот на лбу. Он с удивлением заметил, что его окружает трава и цветочные клумбы. Никогда еще ночь не пахла так сладко и нежно. По небу плыл месяц. Стью с благодарностью вскинул к нему лицо и пошел через лужайку к дороге, ведущей вниз, в Стовингтон. Траву покрывала роса. Он слышал, как ветер шепчется с соснами.

– Я жив, – выдохнул Стью Редман, обращаясь к ночи. И заплакал. – Я жив, слава Богу, я жив, слава Тебе, Господи, слава Тебе, Господи, слава Тебе…

Слегка пошатываясь, он зашагал по дороге.

Ветер гнал пыль по техасской лесостепи, и в сумерках она напоминала полупрозрачный занавес, за которым Арнетт превратился в коричневатый город-призрак. Вывеску заправочной станции «Тексако», принадлежавшей Биллу Хэпскомбу, сорвало порывом ветра, и теперь она лежала посреди дороги. Кто-то оставил включенным газ в доме Норма Брюэтта, и днем раньше искра из кондиционера привела к мощному взрыву. Бревна, шифер и игрушки «Фишер-прайс» разлетелись по всей Лавровой улице. На Главной улице в ливневых канавах валялись мертвые собаки и солдаты. В продовольственном магазине Рэнди мужчина, одетый в пижаму, лежал на мясном прилавке, и его руки свисали вниз. Одна из собак, последним пристанищем которой стала ливневая канава, отведала лицо этого мужчины, прежде чем потеряла аппетит. Кошки гриппом не заразились и десятками сновали по сумеречной недвижности, будто дымчатые тени. Из нескольких домов доносились звуки работающих телевизоров. Где-то хлопала ставня. Красный возок, старый, выцветший и ржавый, с едва читаемыми надписями «СКОРОСТНОЙ ЭКСПРЕСС» на бортах, стоял посреди Дерджин-стрит напротив бара «Голова индейца». В возке лежало несколько бутылок из-под пива и содовой. На Логанлейн, в лучшем районе Арнетта, на крыльце Тони Леоминстера позвякивали китайские колокольчики. «Скаут» Тони стоял на подъездной дорожке с опущенными стеклами. На заднем сиденье уже устроилось беличье семейство. Солнце покинуло Арнетт. Город погрузился в темноту под крылом ночи. И, за исключением писка и шебуршания маленьких животных и позвякивания китайских колокольчиков Тони Леоминстера, затих. И затих. И затих.

Кристофер Брейдентон вырывался из бреда, как человек вырывается из засасывающего его зыбучего песка. Все тело болело. Лицо стало чужим, словно кто-то сделал ему десяток инъекций силикона, и оно раздулось, как дирижабль. Горло превратилось в сплошную рану, а дыхательные пути, казалось, сузились до диаметра шарика-пульки для детского пневматического пистолета. Воздух со свистом входил и выходил через этот невероятно узкий канал, необходимый для поддержания связи с окружающим миром. Однако этим его беды не ограничивались. Ощущение, будто он тонет, приносило больше страданий, чем постоянная пульсирующая боль в груди. А больше всего его донимал жар. Он не мог вспомнить другого такого случая, ему не было так хреново даже два года тому назад, когда он вез из Техаса в Лос-Анджелес двух политических заключенных, выпущенных под залог, но нарушивших правила условно-досрочного освобождения. Их древний «понтиак-темпест» приказал долго жить на шоссе 190 в Долине Смерти, и тогда им пришлось погреться, но на этот раз все обстояло хуже. Теперь его донимал внутренний жар, словно он проглотил солнце.

Он застонал и попытался сбросить с себя покрывало, но у него не хватило сил. Он сам лег в постель? Вряд ли. Кто-то или что-то находилось в доме вместе с ним. Кто-то или что-то… ему бы вспомнить, а он не мог. Помнил только одно: он боялся еще до того, как заболел, потому что знал – кто-то (или что-то) едет к нему, и он должен… что?

Он снова застонал и помотал лежащей на подушке головой из стороны в сторону. В памяти возникали только бредовые образы. Жаркие призраки с липучими глазами. В спальню с бревенчатыми стенами вошла его мать, умершая в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, и говорила ему: «Кит, ох, Кит, я предупреждала тебя, не связывайся с этими людьми, я предупреждала тебя. Мне нет дела до политики, но эти люди, с которыми ты ошиваешься, я предупреждала, они свихнувшиеся, как бешеные собаки, а девушки – просто шлюхи. Я ведь предупреждала тебя, Кит…» А потом лицо ее распалось, и из желтых пергаментных трещин полезла орда могильных жучков, и он кричал, пока темнота не начала колыхаться, а потом послышались сбивчивые крики, топот бегущих людей… появились огни, мигающие огни, запах газа, и он вернулся в Чикаго, в год тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, когда там скандировали: Весь мир смотрит! Весь мир смотрит! Весь мир смотрит!.. Там в ливневой канаве у входа в парк лежала девушка в джинсовом комбинезоне, босая, в ее длинных волосах сверкали осколки стекла, а лицо превратилось в поблескивающую кровавую маску – маску раздавленного насекомого, потому что в безжалостном белом свете уличных фонарей кровь стала черной. Он помог ей подняться, и она закричала и прижалась к нему, потому что из облака газа выходил космический монстр в сверкающих черных сапогах, бронекуртке и противогазе. В одной руке он держал дубинку, в другой – баллончик с «Мейсом», а когда монстр поднял противогаз, обнажив ухмыляющееся, пылающее лицо, они оба вскрикнули, потому что перед ними стоял кто-то или что-то, кого он ждал, человек, которого Кит Брейдентон всегда боялся. Странник. Крики Брейдентона развалили этот сон, словно высокочастотные колебания – кристалл, и он очутился в Боулдере, штат Колорадо, в квартире на бульваре Каньон: лето и жара, такая жара, что по телу течет пот, хотя из одежды на тебе только трусы, а перед тобой стоит самый красивый парень в мире, высокий, и загорелый, и гетеросексуальный, в узких лимонно-желтых плавках, которые любовно облегают каждую выпуклость и впадинку его несравненных ягодиц, и ты знаешь: если он повернется, лицо у него будет как у рафаэлевского ангела, а член – как у жеребца Одинокого Рейнджера. «Хай-йо, Сильвер, вперед!»[78] Где ты его подцепил? На сходке в кампусе Университета Колорадо, посвященной обсуждению проблемы расизма? Или в кафетерии? Или подвез, когда тот голосовал на дороге? А есть ли разница? Ой, как же жарко, но ведь есть вода, вода в кувшине, вода в вазе со странными барельефными фигурами, и еще таблетка, нет… ТАБЛЕТКА! Та самая, которая отправит тебя в некое место, которое этот загорелый ангел в желтых плавках называет Хакслилендом, где цветы растут на мертвых дубах, ох, парень, какая эрекция разрывает твои трусы! Случалось ли, чтобы Кит Брейдентон был так возбужден, настолько готов к любви? «Пойдем в постель, – говоришь ты этой гладкой загорелой спине, – пойдем в постель, и ты трахнешь меня, а потом я трахну тебя. Так, как ты захочешь». «Сначала прими таблетку, – отвечает он, не оборачиваясь, – а потом посмотрим». Ты принимаешь таблетку, и вода холодит горло, и постепенно что-то странное происходит с твоим зрением, и странность эта заключается в том, что все вокруг начинает принимать причудливые очертания, и каждый прямой угол, который ты видишь, становится либо чуть больше, либо чуть меньше девяноста градусов. Какое-то время ты смотришь на вентилятор, стоящий на дешевом комоде, а потом уже на свое отражение в неровном зеркале над ним. Лицо твое выглядит почерневшим и распухшим, но тебе нечего беспокоиться, потому что это всего лишь таблетка, всего лишь!!! ТАБЛЕТКА!!! «Торч, – бормочешь ты, – ох, Капитан Торч, и я та-а-ак возбудился…» Он бежит, и ты смотришь на эти гладкие бедра, которые почти не закрывает ткань плавок, а потом твой взгляд скользит по плоскому загорелому животу, по прекрасной безволосой груди и, наконец, со стройной шеи переходит на лицо… и это лицо – со впалыми щеками, счастливое и яростно ухмыляющееся – не ангела Рафаэля, а дьявола Гойи, и из каждой пустой глазницы на тебя смотрит мерзкая змеиная морда; он направляется к тебе, и когда ты начинаешь кричать, шепчет: Торч, детка. Капитан Торч…