Потом он шел домой, к себе домой, и Ивонн ставила на стол обед. Не какой-то там «телеобед», не какую-то дрянь, а настоящую домашнюю еду. Готовить она умела. Поев, они отправлялись в гостиную, включали телевизор и смотрели Серии. После чего занимались любовью. С тех пор ему никогда не было так хорошо. Никогда.

Ларри понял, что плачет, и на мгновение ощутил отвращение к самому себе: сидит на скамейке в Центральном парке и плачет, глядя на солнце, как глубокий старик, живущий на одну пенсию. Потом подумал, что имеет право оплакивать утерянное, имеет право пребывать в шоке, если, конечно, это так называется.

Его мать умерла три дня тому назад. Умерла на койке в коридоре больницы «Милосердие», забитой тысячами других умирающих. Ларри стоял на коленях рядом с матерью, пока она уходила, думал, что сойдет с ума, наблюдая, как она умирает, а вокруг воняло мочой и говном, кричали и бормотали бредившие люди, раздавались хрипы и вопли, полные боли и страданий. Перед смертью мать не узнала его. Не было никакого предсмертного просветления. Просто ее грудь, поднимаясь, остановилась на полувдохе – и очень медленно опустилась, словно автомобиль на проколотой шине. Он еще минут десять простоял на коленях рядом с кроватью, в голове мелькали отрывочные мысли, что надо дождаться, пока выпишут свидетельство о смерти или пока кто-нибудь спросит его, что произошло. Но произошедшее не требовало никаких вопросов – смерть была повсюду. Больница превратилась в дурдом. К нему не собирался подходить какой-нибудь серьезный молодой доктор, чтобы выразить сочувствие и запустить механизм оформления смерти. Рано или поздно мать вынесли бы отсюда, как мешок с овсом, но Ларри не хотел при этом присутствовать. Сумочка матери лежала под койкой. Ларри взял ее, достал оттуда ручку, заколку для волос и чековую книжку. Оторвал от одного из последних листков расписку о взносе депозита, написал ее имя, адрес и, после кратких вычислений в уме, возраст. Заколкой для волос пришпилил листок к карману ее блузки и заплакал. Поцеловал мать в щеку и убежал, плача. Чувствуя себя дезертиром. На улице ему стало немного легче, хотя в тот момент его окружали обезумевшие люди, больные и армейские патрули. А теперь он сидел на скамейке в Центральном парке и грустил: о том, что его мать так и не успела выйти на пенсию, о крахе своей карьеры, о тех днях в Лос-Анджелесе, когда они с Ивонн смотрели Мировые серии, зная, что за этим последует любовь, и о разрыве с Руди. Больше всего он грустил о разрыве с Руди, жалея, что тогда не отдал Руди, чуть улыбнувшись и пожав плечами, те двадцать пять долларов и что потерянные шесть лет уже не вернуть.

Обезьяна умерла без четверти двенадцать.

Сидела на своем шестке, просто тупо сидела, сунув лапки под подбородок, потом веки ее трепыхнулись, и она упала вниз, ударившись о бетон с жутким «чмок».

Ларри больше не хотелось оставаться на этой скамейке. Он поднялся и бесцельно двинулся к аллее с большой эстрадой. Пятнадцать минут тому назад до него вновь донесся голос выкликателя монстров, издалека, но теперь в парке остались только стук его каблуков по бетону дорожки да чириканье птиц. Птицы, похоже, гриппом не болели. Оставалось только порадоваться за них.

Приблизившись к открытой эстраде, он увидел, что на одной из скамеек перед ней сидит женщина. Лет, наверное, пятидесяти, но она приложила немало усилий для того, чтобы выглядеть моложе. Дорогие серо-зеленые слаксы, шелковая блуза в крестьянском стиле, сползающая с плеча… «Только, – подумал Ларри, – крестьяне вряд ли могли позволить себе шелк». Женщина обернулась на звук его шагов. В одной руке она держала капсулу и теперь небрежно бросила ее в рот, как зернышко жареного арахиса.

– Привет, – поздоровался Ларри. Всмотрелся в спокойное лицо, синие глаза, светящиеся острым умом.

Она носила очки в тонкой золотой оправе, а мех на ее сумочке напоминал настоящую норку. Руки украшали четыре кольца – обручальное, два с бриллиантами и еще одно с изумрудом.

– Эй, я не опасен! – вырвалось у него. Фраза получилась глупая, но на пальцах женщины красовались как минимум тысяч двадцать долларов. Конечно, драгоценные камни могли быть подделкой, однако она не походила на девиц, жалующих макароны и цирконы.

– Да, – кивнула она. – Опасным вы не выглядите. Как, впрочем, и больным. – Произнося последнее слово, она слегка выделила его, превращая свою фразу в вежливый полувопрос. Теперь он заметил, что не такая уж она и спокойная, как ему поначалу показалось: слева на шее женщины пульсировала жилка, а за живым умом синих глаз скрывался тот же самый шок, который Ларри увидел сегодня утром в зеркале, когда брился.

– Нет, я, похоже, здоров. А вы?

– Я тоже. Вы знаете, что к вашему ботинку прилипла обертка от мороженого?

Он посмотрел вниз и убедился, что так оно и есть. Это заставило его покраснеть, так как он подозревал, что тем же тоном она сообщила бы ему о расстегнутой ширинке. Стоя на одной ноге, он попытался избавиться от обертки.

– Вы похожи на аиста, – отметила она. – Присядьте и попытайтесь еще раз. Меня зовут Рита Блейкмур.

– Приятно познакомиться. Я Ларри Андервуд.

Он сел. Она протянула руку, и он легонько пожал ее, почувствовав пальцами прикосновение колец. Осторожно отлепил обертку от мороженого и аккуратно бросил в стоящую у скамейки урну с надписью: «ЭТО ВАШ ПАРК. СОБЛЮДАЙТЕ ЧИСТОТУ!» Только что проделанная операция показалась Ларри забавной. Он откинул голову назад и расхохотался от всей души, впервые с того дня, как пришел домой и обнаружил мать на полу. И испытал безмерное облегчение, осознав, что смех, как и прежде, вызывал приятные ощущения, поднимаясь откуда-то из живота и исчезая между зубами, отправляясь в веселенькое путешествие к чертовой матери.

Рита Блейкмур улыбалась ему и вместе с ним, и его вновь поразила ее небрежно-элегантная красота. Она словно сошла со страниц романа Ирвина Шоу. Может, «Ночного портье» или другого[68], по нему еще сняли телесериал, который Ларри смотрел подростком.

– Услышав ваши шаги, я чуть не спряталась, – призналась она. – Подумала, что идет тот мужчина в разбитых очках и со странными идеями.

– Выкликатель монстров?

– Это ваше прозвище или его собственное?

– Мое.

– Очень метко. – Она открыла отороченную мехом норки (возможно) сумочку и достала пачку ментоловых сигарет. – Мне он напоминает безумного Диогена.

– Да, ищущего настоящего монстра. – И Ларри снова засмеялся.

Она закурила, выдохнула облачко дыма.

– Он тоже не болен, – заметил Ларри. – В отличие от большинства других.

– Швейцар в моем доме выглядит очень хорошо, – поделилась своими наблюдениями Рита. – Он по-прежнему на посту. Выходя этим утром из дома, я дала ему на чай пять долларов. Сама не знаю за что. То ли за то, что он очень хорошо выглядит, то ли за то, что стоит на посту. Как вы считаете?

– Я слишком мало вас знаю, чтобы ответить.

– Конечно, вы меня не знаете. – Она убрала сигареты в сумочку. Он заметил лежащий в ней револьвер. Рита, перехватив его взгляд, продолжила: – Это револьвер моего мужа. Он работал управляющим крупного нью-йоркского банка. Так он всегда отвечал, если его спрашивали, чем он занимается. «Я-управляющий-крупного-нью-йоркского-банка». Он уже два года как умер. Отправился на ленч с одним из этих арабов, которые будто мажут все открытые участки кожи «Брилкримом». Обширный инсульт. Даже галстук не успел снять. Как вы думаете, для нашего поколения это эквивалентно давней поговорке о смерти в сапогах[69]? Гарри Блейкмур умер в галстуке. Мне это нравится, Ларри.

Перед ними на дорожку приземлился зяблик и принялся клевать землю.

– Он безумно боялся воров, отсюда и этот револьвер. Ларри, правда ли, что при выстреле бывает сильная отдача и громкий звук?

– Не думаю, что у такого револьвера будет сильная отдача, – ответил Ларри, никогда в своей жизни не стрелявший. – Это тридцать восьмой калибр?