Наконец пришло воскресенье. Утром я неторопливо отправился на избирательный пункт и бросил в урну бюллетень со своей фамилией. Я сдержанно кланялся направо и налево, в том числе и людям, совсем незнакомым, ибо говорил себе: «Кто знает! Может быть, ему известно твое имя!»

Потом мы весь день сидели дома. Равномерными струями лил дождь. Бетти читала книгу, Тедди забавлялся своей железной дорогой, а я с надеждой устремлял взор в промокший мир.

— Папа, поиграй со мной! — попросил Тедди.

— Не хочется! — ответил я.

Более важные мысли занимали меня, чем вопрос, правильно или неправильно переведена стрелка у станции. Часы ползли удручающе медленно. Я думал о множестве счетчиков голосов, которые вот теперь заняты определением результатов. Только бы все сошло гладко и мое имя не было по ошибке пропущено!

«Собственно, я уже городской советник, — сказал я себе, и мне захотелось выйти под дождь и показаться народу. — Тяжкую ответственность взваливаешь ты на свои плечи!» — пожалел я себя, хотя и не понимал этого в буквальном смысле. Тем не менее я серьезно решил делать все, что могу, для общего блага.

Точные результаты стали известны лишь на другое утро. Я не был избран, Шах — тоже. Угрюмый и какой-то отупевший, принялся я за работу. Мои служащие хихикали за моей спиной. Но я не обращал внимания, у меня было слишком гадко на душе. За обедом Бетти попыталась меня утешить.

— Удастся в другой раз, — сказала она.

— Оставь! — отклонил я этот разговор. — Все в порядке!

Во второй половине дня позвонил Шах. Он смеялся, но его смех звучал искусственно.

— Кто бы подумал, — сказал он. — А у тебя еще меньше голосов, чем у меня.

— Да, — коротко ответил я. — Но все это не важно.

Мне было противно говорить о своем поражении. Противен был и Шах с его медовым голосом, противна вся жизнь. Кроме того, я знал, что в конторе за стеной секретарша навострила уши и злорадствует.

— Только не сдаваться! — сказал Шах. — В другой раз пройдет лучше. Ты не думаешь?

— Конечно! Пожалуйста, извини, у меня много работы.

После этого я сидел, глядя на письменный стол, на множество писем, ожидавших ответа, и не мог ни за что приняться. После вчерашнего мрачного воскресного дня солнце на улице светило особенно ярко. Я открыл окно в ожидании сам не знаю чего. Рядом дробно стучала пишущая машинка, иногда заливался телефон, и секретарша отвечала на звонки. Слышно было дребезжание трамвайных вагонов, громыхали грузовики, и время от времени раздавались пронзительные детские голоса. В комнате заблудилось какое-то насекомое, сделало, жужжа, несколько кругов и снова устремилось за окно, к солнцу.

Я не привык в рабочие часы сидеть праздно. Но сегодня я был просто не в состоянии делать что-нибудь путное. Если я пытался себя принудить — брал в руки письмо, просматривал его и обдумывал ответ, — мои мысли все равно ежеминутно отклонялись в сторону, и я не понимал того, что читаю. Тогда я наконец дал волю овладевшим мной думам и горю. Снаружи манило солнце, и я вдруг решил поехать в Лангдорф и навестить Гассера.

Когда я подходил к его дому, мне стало немного не по себе. Гассер, наверно, на фабрике и не станет из-за меня бросать работу. Если же я останусь наедине с Мелани, о чем мне с ней говорить? Она попытается неумело, на свой неуклюжий лад, утешить меня… Я решил делать вид, что поражение на выборах мне совершенно безразлично. Но, еще не войдя в дом, я отбросил эту мысль. Мой приход в такое время должен был показать ей, как сильно случившееся выбило меня из колеи. Когда я видел ее в последний раз, она, прощаясь, задержала мою руку. Ее короткие пальцы с плоскими ногтями сильнее сжали мои, она вспыхнула и сказала: «От всего сердца желаю вам успеха».

Ну хорошо, она будет меня по-своему утешать, и я должен буду это терпеть. Зачем же я сюда приехал, что мне здесь надо?

Я позвонил. В ту же секунду из-за угла ко мне кинулся Белло. Он меня уже хорошо знал, залаял от радости и начал хлестать меня по ногам длинным тонким хвостом. Мелани открыла сама. Я сразу увидел, что она все знает. Тем лучше, мне не нужно будет ничего рассказывать. Она очень смутилась, и все-таки мой визит, по-видимому, обрадовал ее.

— Входите! Пожалуйста, входите… прошу вас! Я сейчас дам знать отцу. Он на фабрике.

— Не надо, фройляйн Гассер. Я только на минутку и не хочу ему мешать.

Она колебалась.

— Вы считаете… я не должна его вызывать? Но войдите же в комнату! Видите, я за своим любимым занятием.

Мелани очень любила вышивать, и, вероятно, у нее получалось хорошо. По крайней мере женщины, которым она показывала свои работы, всегда приходили в восхищение.

— Может быть, мне все-таки следует сказать отцу? — проговорила она и в нерешительности остановилась. — Если б я только знала…

Ах, она никогда не знала, что именно ей следует делать. Около нее всегда должен был быть кто-нибудь, чтобы ее подгонять. Только раз она приняла решение, ни с кем не советуясь. В первый и последний раз!

Она позвала горничную.

— Будьте так любезны приготовить нам чай. Благодарю вас. Вы не откажетесь от чая? — спросила она меня.

Я кивнул в знак согласия, и мы наконец уселись.

— Пожалуйста, продолжайте вашу работу, — сказал я, чтобы как-нибудь завязать безразличный разговор. — Я люблю смотреть, как вы вышиваете.

Она засмеялась и покраснела.

— Но ведь вам будет скучно. Впрочем, если вы думаете… Мы могли бы и поболтать. Или вам мешает…

Я ответил, что ее работа нисколько мне не мешает, и вдруг решил взять быка за рога.

— Вы знаете, что побудило меня?

Она ниже склонилась над пяльцами, будто была в чем-то виновата. Лишь после некоторого молчания она совсем тихо спросила:

— Вам очень тяжело?

— Ну нет, особенно близко к сердцу я это не принимаю!

— Надеюсь! — быстро воскликнула она, на миг взглянув на меня. — Дело того не стоит!

Вероятно, она испугалась, словно сказала что-то неприличное или выдала себя, но только она вновь покраснела и после этого уже боялась произнести хоть слово. Некоторое время мы сидели молча. Принесли чай, я помешивал его ложечкой, а Мелани прилежно вышивала. Я смотрел, как она, поджав губы и прищурив глаза, клала изящные стежки, как она откусывала конец нитки, как вдевала в иголку новую. В глубине души я не мог не смеяться при мысли, что эта жалкая старая дева после смерти отца унаследует огромную фабрику.

«Мог бы я ужиться с такой особой? — спрашивал я себя и внимательно присматривался к ней. — Что ж, — должен был я признать, — это было бы не так плохо, имея в кармане деньги Гассера. При таком условии можно найти на стороне полное возмещение тех радостей, которых не получаешь в браке. Черт возьми, стоило бы попробовать! А пошла бы она за меня, если бы я был холост?»

Уже много раз я замечал, что она неравнодушна ко мне, и вдруг мной овладело желание повести игру с этой невзрачной маленькой женщиной и посмотреть, как она будет себя держать.

Я встал, подошел к ней сзади и, немного нагнувшись над ее плечом, сказал:

— Как красиво вы вышиваете!

Ее щуплая фигурка съежилась еще больше, и она подняла плечи, как ребенок, ожидающий удара.

— Это будет скатерть, — тоненьким, тихим голоском пролепетала она.

Я положил руку ей на плечо так, что мои пальцы охватывали ее шею, и произнес медленно и выразительно:

— Мне нравится смотреть, как вы работаете.

Ее пульс бился быстро и неровно, я чувствовал это по шейной артерии. Она не шевелилась и храбро пыталась продолжать вышивание. Но рука у нее так дрожала, что не могла сделать ни одного стежка.

— Продолжайте, — сказал я, испытывая жестокое удовольствие.

Мелани сделала еще одну попытку, но безуспешно. Я вдруг заметил, что она вся дрожит, и услышал ее всхлипывание.

— Не надо этого делать! — прошептала она.

Испуганная, трепещущая от волнения, Мелани внушала мне жалость. Отпустив ее шею, я стал перед ней и взял ее за руку, в которой она все еще судорожно сжимала иголку.