Понятно, что при таком состоянии весть о болезни матери не произвела на меня особенно глубокого впечатления. Между тем одновременно с диковинным гриппом я схватил еще и воспаление легких. Поэтому врачи нажали на все рычаги и наконец добились, чтобы меня перевели в госпиталь. Там я, по-видимому, довольно долго висел на волоске между жизнью и смертью. И лишь через некоторое время поправился настолько, что снова мог ясно мыслить, и ко мне даже стали пускать посетителей.

Первым пришел мой брат. Я помню нашу встречу так отчетливо, словно это случилось вчера. Ярко светило в палату зимнее солнце. Накануне ночью падал снег, на ветвях и сучьях деревьев еще лежали узкие искрящиеся полоски. Дверь на балкон была приоткрыта. Я жадно впивал холодный воздух, и он еще настойчивее, чем голубое небо, раскинувшееся над белым миром, призывал меня обратно в жизнь.

Тут вошел брат. Он был в темном костюме и черной шляпе, которую на пороге снял.

— Добрый день! — сказал он.

В тепле палаты его очки запотели. Поэтому он остановился у двери, бережно положил шляпу на стул и принялся протирать платком стекла. Его близорукие глаза скользнули по шести койкам, не находя меня. Он смущенно улыбнулся. С тех пор как я его в последний раз видел, он не особенно изменился. Передо мной стоял человек, отмеченный вечными домашними дрязгами, пришибленный, потрепанный жизнью и больше не ожидавший от судьбы ничего хорошего.

Когда он наконец меня узнал и подошел ближе, я сразу, мгновенно, еще до того, как мы поздоровались, понял, зачем он пришел. Мы подали друг другу руку, и он сказал:

— Ты еще не знаешь…

— Мать? — боязливо спросил я, заранее зная его ответ.

Он кивнул.

— Да! Она скончалась на прошлой неделе.

Это была ужасная минута, самая тяжелая в моей жизни. Если бы кто-нибудь подошел ко мне теперь и сказал: «Умер твой сын» — сказал это сегодня, когда моя жена, бледная, с заостренными чертами, лежит на ложе смерти, — это не было бы и вполовину так тяжко. Я давно примирился с бренностью всего земного. Но тогда мне еще не было тридцати, и я готов был закричать: «Неправда! Этого не может быть! Ведь я даже не повидался с нею. Нет, нет, неправда!»

Я хотел выкрикнуть эти слова, вскочить, убежать, умереть — ведь я любил мать больше всего на свете. Но я не двинулся с места и только спросил:

— Как это было? Как это случилось?

Брат рассказал, что соседи насторожились лишь после того, как три дня ее не видели. Они застали ее лежащей в сильном жару, на стуле стояла кружка с холодным чаем. Сейчас же послали за доктором, но он пришел только на следующий день. А тогда уже было слишком поздно.

— В больнице, может быть, ее еще спасли бы.

— Да, и что же? — спросил я, приподнимаясь на локте, будто все еще оставалась возможность вернуть ее к жизни.

Брат пристыженно опустил глаза.

— У нас, видишь ли, не было денег, — произнес он.

— Но ведь я мог бы заплатить! — закричал я. — У меня хватило бы, ты ведь знаешь!

Он помолчал. Все это было для него крайне мучительно. Он медленно облизнул верхнюю губу и, не глядя на меня, сказал:

— В больницу надо платить вперед, а у меня, право, ничего нет. Ты же был так болен, что тебя нельзя было спросить. Да и мать не соглашалась. Все говорила, что жаль тратить деньги, она и без того поправится.

Когда брат ушел, мне стало так скверно, как не было уже много дней. До вечера я плакал и неистовствовал, а ночью приступ болезни повторился с сильным жаром, сопровождавшимся ужаснейшим бредом. То я скакал по поселку, сидя верхом на спине матери, то какая-то дьявольская сила понуждала меня сожрать ее живьем. Я кричал, метался и хотел убежать.

Лишь через несколько дней я понемногу начал поправляться. Но во мне больше не было той радостной и трепетной жажды жизни, которую испытывает выздоравливающий. Я лежал, унылый и спокойный, и не препятствовал жизни медленно овладевать мной, раз от меня отказалась смерть.

Выписавшись из госпиталя, я в тот же день поехал в наш поселок: мне хотелось побывать на маленьком кладбище, где была похоронена мать.

День был пасмурный, тоскливый, и на душе у меня было тоскливо, сидя в вагоне, я тупо глядел в окно, за которым тянулись нити дождя, а в серой мгле растворялись очертания далеких холмов. Чем ближе поезд подходил к поселку, тем сильнее мной овладевала печаль. Будь я один в вагоне, я, наверно, не удержался бы от слез. За окнами качались провода, с них свисали крупные капли. На лесных опушках и склонах кое-где не стаял снежный покров, испещренный темными пятнами. Местами виднелась голая, бурая земля, в колеях в неподвижные лужи скоплялась вода. И в этой-то смерзшейся земле лежала моя мать, у которой были такие добрые руки!

Одиноко стояли крестьянские дворы, мимо которых проносил меня поезд, и плодовые деревья тянули нагие ветви в моросящий серый туман.

Приехав, я сразу направился к церкви, к которой примыкало кладбище. После долгого отсутствия я снова шел по издавна знакомым уличкам, мимо пекарни, мимо гостиницы и общинного управления, где когда-то заседал совет, решая мою судьбу. Я увидел колодец и здание школы, а справа — улицу, которая вела к нашему дому: дорогу домой. Все было как прежде. Я узнавал многих людей, но старался, чтобы меня никто не заметил. Все как прежде и все-таки иное — такое чуждое, такое мертвое! Ибо здесь больше не было матери, пекарь больше не продавал ей хлеб, по дороге больше не ходили ее усталые ноги. Был какой-то пекарь, была какая-то дорога, они принадлежали чужим людям, а не мне.

Мне удалось неузнанным добраться до церкви. Я медленно отворил железные кладбищенские ворота и вошел. Нерешительно пробирался я под каштанами широкой опрятной аллеи, ведущей в дальний конец кладбища, где тянулся ряд новых могил. Под ногами у меня шуршал гравий, и дождь шелестел в буковом кустарнике, окаймлявшем аллею с обеих сторон. Вокруг стояла полная тишина.

И вот, пока я так брел и с моей мокрой шляпы капала вода, я вдруг почувствовал, какая тонкая преграда отделяет меня от покоившихся здесь людей, чьи имена стояли на крестах и камнях. Мне вдруг ужасающе ясно представилось, что всех нас в конце жизненного пути подстерегает смерть, что все мы приговорены к смерти и только не знаем назначенного часа казни. Правда, я и раньше много думал о смерти, да и впоследствии ее призрак иногда подстерегал меня в бессонные ночи и терзал, пока я не вскакивал и не топил его в вине. Но такой явственной, такой наглой и неотвязной, что сердце замирало от ужаса, смерть больше не являлась мне никогда.

Старые могилы с выветрившимися камнями и крестами, с плотной, затверделой землей, где гнили прошлогодние цветы, кончились — эти могилы были предметом постоянной любви и заботы родных и близких. Дальше шли новые, высокие могильные холмики со свежими цветами, а еще дальше зияли, как разверстые пасти, две пустые ямы.

Могилу матери я скоро нашел. На кресте были написаны ее имя, годы рождения и кончины. Там, где крест был вкопан в мягкую глинистую почву, собралась вода и медленно стекала по поверхности дерева в глубину. На могиле лежали два венка, немного цветов, наполовину увядших. Я прочел имя и даты на кресте. Мне казалось просто непостижимым, что это все, что осталось от матери. Долго стоял я, не обращая внимания на поливавший меня дождь. Было тихо, только вода монотонно журчала, и от того, что вся природа вокруг роняла слезы, я тоже начал всхлипывать. Чужим, надорванным голосом поговорил я в последний раз с усталой женщиной, которая так часто терпеливо выслушивала меня, когда я шутил или бывал серьезен, а теперь ушла от меня, не попрощавшись.

— Мама, — всхлипывал я, — я хотел построить тебе дом — не этот, а большой, красивый!.. Мама, зачем ты умерла? Я не могу так жить, не хочу! Я одинок, мама, совсем одинок.

Вдруг я услышал за собой шаги. Я поторопился вытереть слезы и обернулся. Это был садовник, знавший меня с малых лет.