Спокойно.

Вот она, та скала, единственная, которую можно назвать если не «Изумрудной», то «Нефритовой». На самом деле едва зеленоватый оттенок, но иначе, наверно, не напишешь. Особенно дугами старомонского алфавита.

Зачем вообще было отсылать ее к скале?

А вот именно потому, что монскими полукружьями много не напишешь. Особенно если вырезать их на коре этого, как его, почтового дуба… хм, да, почта… Причем вырезать шестьдесят лет назад.

Или сколько?

Около шестидесяти, конечно. Тут ведь, кроме нынешней пары, только одна лазейка, четырехлетней длительности. А иначе придется допускать недопустимое: кто-то здесь, на этом континенте, да еще в восемна… нет, шестьдесят два или пускай даже пятьдесят восемь лет назад – даже в семнадцатом веке получается… В семнадцатом веке сумел начертать послание, используя знаки абугиды, да еще в монском варианте. Не ей, а просто так, в вечность его отправил.

Весьма относительная вечность. Уже через сотню лет этого дерева не будет.

Может быть, все-таки стоит допустить недопустимое? Ведь для того она и здесь? Ну ладно, да, не для этого: фольклор и экокартография, да, а «Саранчой Апокалипсиса» занимаются другие. Но отчего бы и не предположить, что…

Ой, нет. Уж слишком много «что». И Саранча, и неведомый путешественник из Индокитая… через два океана… как раз в прошлую лазейку. Причем вырезает послание там, где именно тебе оно через шестьдесят лет так легко попадется в глаза: возле тропки, по которой ньютаунские девушки ходят купаться.

Так что ей отправляли, ей. Кто-то из работавших в той лазейке. Кто и зачем – ну ладно, дома расспросим.

…Подружки, заранее сочувствуя, по дороге обратно в городок сегодня щебетали с ней особенно беззаботно (их очень удивляло, отчего она совсем не испугана и не расстроена) – и рыженькая Мойра, чувствуя себя особенно виноватой, предложила пойти посмотреть на «индейские знаки». Все-таки этот дуб чуть в стороне от тропинки стоял, а она, то есть Дженни Гриффитс, тут пока новичок и всех достопримечательностей не знает.

Девочки на миг смолкли испуганно, но тут же затараторили, что да, вот сейчас они пойдут и посмотрят, благо противной Гвенделин Пек сейчас с ними нет, и за это, конечно, Дженни большое спасибо. Похоже, они все-таки опасались не только того, что о прогулке к дереву с языческими знаками может стать известно в общине, но и самих этих знаков. Однако храбрились друг перед дружкой.

Дошли быстро. Взволнованно сопя, столпились вокруг дерева. Одна из девочек (Лиззи Пек, кажется: тут Пеков четверть городка, она еще не всех запомнила) потянулась было очистить ствол от лишайника – но замерла на полудвижении: незачем. На светлой коре почтового дуба – он же звездчатый, Quercus stellata, – глубоко врезанные черты и так были отлично видны. Лишайниковая прозелень даже делала их резче.

– С самых давних пор они тут, – шепотом поведала Мойра. – Тетушка Пру рассказывала: только-только первые дома поставили – а надпись уже была, причем старая…

– Да ну, скажешь тоже: надпись! – хором, как всегда, возразили двойняшки Кортленд. – Они ведь дикие, индейцы. Кто бы их письму обучил?

– А что это, по-твоему?

– Рисунки какие-то, – предположила одна из девушек.

– И что же тут, по-твоему, нарисовано?

– Сейчас не разобрать. А вот до того, как все расплылось, могли быть не закорючки, а картинки.

– И ничего не расплылось! Вон квадратики какие ровные. Так что в них – с самого начала закорючки. Глупость языческая, и только.

– Может, заклинание это… для их демонов… – прозвучал чей-то робкий голос.

– Ты думай, что говоришь, мейстрисс Пек! – мгновенно возмутились Марта и Аннета Кортленд.

– А что такого она сказала? – вступилась Элеонор Перкинс, дочь священника. – Индейцы верят в демонов, это всем известно. И вообще мы, девочки, сюда зачем пришли: умничать друг перед другом или нашей новой подруге эти знаки показать? Ты там, где раньше жила, когда-нибудь видела такое, Дженни?

Но она, Дженни Гриффитс, смотрела на исчерченную диковинным узором кору – и молчала.

– Не приставай к ней сейчас, – Мойра украдкой тронула Элеонор за рукав.

Все снова посмотрели на нее сочувствующе. И напрасно: что ей было до тех проблем, которые ожидают Дженни Гриффитс сегодня вечером! Просто она-то, в отличие от глупенькой Дженни и ее сверстниц, сумела прочитать эти «индейские знаки». Которые совсем не индейские. Не индийские даже. Хотя действительно из Древней Индии родом.

Монское письмо: квадраты – потому что на твердой поверхности, а полукружья и завитки – потому что изначально так писали на пальмовых листьях, по которым прямые линии чертить не удается. Диалект начала четырнадцатого века. Как раз тот, который она так прилежно изучала, надеясь на дипломную работу отправиться именно в лазейку Варамунди. Тетя Таня, работавшая там дважды, только головой качала: ей ни разу не представилась возможность хоть что-нибудь прочитать, да и в отчетах других исследователей ровно то же самое – глухой район, джунглевый, в смысле культурологии не очень перспективный, его за другое ценят. Но она упорствовала.

«Ищи под Нефритовой скалой. Возьми светильник».

И все. Ни слова о том, что, собственно, искать. И что это за скала такая.

– Девочки…

– Да, Дженни? – дружно откликнулись все разом. И, так же разом, прыснули смехом.

– Очень интересно, девочки. Нет, не видела я такого там, где прежде жила. А скажите-ка мне…

Что скала тут на самом деле называется, скорее всего, Изумрудной, выяснилось уже на подходе к Ньютауну. О каких-либо знаках на ней местные не слышали, о пещерках под ней тоже. Этот утес тут вообще ни для кого интереса не представлял. Хорошо. Значит, искать там можно, не привлекая к себе внимания.

Вот только что искать?

Самое интересное, самое важное, что может дать эта лазейка – сведения о «Саранче Апокалипсиса». Но она абсолютно не представляла, какая подсказка может быть дана из прошлой лазейки. По сохранившимся упоминаниям никак невозможно понять, что представляла собой эта Саранча, однако дата ее появления зафиксирована точно: на пятом году от основания Ньютауна, то есть ровно тридцать лет назад. Кто бы ни работал в индейском поселении семнадцатого века, он определенно не попадал в этот срок.

Очень досадная «дыра», словно нарочно. Но это факт, с которым предстоит считаться.

О самой саранче ее сверстницы, конечно, даже не слышали, это она еще раньше выяснила. Наверно, каждая практикантка тут начинает работу именно с такой вот попытки: и знаешь ведь, что пустой номер, но все равно удержаться невозможно.

Тридцать лет для девчонок совсем уж седая древность, но дело даже не в том: здесь такие темы с юницами и при юницах не обсуждают. Табу. Даже среди почтенных глав семейств, уважаемых членов общины, об этом почти не говорят. Тем более – с приезжими.

В «Воспоминаниях местной жительницы, итожащих длительный опыт, содержащих рассуждения и назидания» передано краткое упоминание о слышанном ею разговоре, но эти свои мемуары Дженни написала в совсем взрослом и даже пожилом возрасте, ее нынешние воспоминания ничего похожего еще не содержат. Да и разговор тот, конечно, седьмая вода на киселе, рассказ о пересказе слуха. Поди разберись по нему, живое существо то было или механизм.

Этого, правда, и по другим источникам не понять. Вон профессор Морис ведь утверждал недавно – в реале, конечно, недавно, – что все интерпретации феномена Саранчи как кибермеханического базируются на косвенных основаниях, а на самом деле нет нужды плодить лишние сущности, коль скоро в индейском фольклоре существуют предания о Ва-ки-йя, «громовой птице». Поскольку же на континенте в исторически недавние времена действительно существовала реликтовая популяция до неприличия исполинских грифов-тераторницид…