— Уж два года, ответствовал он с видом, изъявляющим неудовольствие, и почесавши затылок.

— В добром ли здоровье фамилия ваша? — говорил я.

— Без порядков, — отвечал он сквозь зубы.

Признаюсь, много стоило мне труда удержаться от смеха, слыша ответ, совсем не соответствующий вопросу моему; но представив, что он или не вслушался в мой вопрос, или неизвестен о двусмысленности слова "фамилия", употребил я все силы, чтобы вторично сделать ему тот же самый вопрос, только что другими словами.

" Здорова ли супруга ваша"? — спросил я его, повысив несколько голос.

— Здорова.

Говоря слово сие, он весьма крепко царапал затылок свой, морщил от неудовольствия лоб и кривил во все стороны рот. По сим двум ответам можно судить об уме его и о согласии с женою.

Спустя несколько минут, проведенных нами в глубоком молчании, он собравшись с мыслями, или лучше, сделавшись несколько посмелее от того, что сказал уже несколько слов, вздумал учинить и мне в свою очередь вопрос, вероятно предположив, что скажет умно и замысловато.

— Какая ныне у вас в столице мода? — спросил он с любопытством и вытаращив на меня глаза.

Я должен был собрать все свои силы, чтобы не захохотать, видя его в сем положении; однако, благодаря крепости своей, удержался и имел столько духу, что мог сказать ему, дабы он изволил наименовать тот предмет, которого желает знать моду. Не желая более любопытствовать, он перестал спрашивать меня о моде; а сказать правду, он вовсе не понимал, что значит мода.

Между тем из боковой комнаты выходит женщина росту высокого и столь дородная, что в дверях, которые для ее проходу обе были растворены, принуждена была побочиться, дабы без помехи пройти. Это славная хозяйка дому, жена Г. Беспорядкова, дочь Г. А. воспитанница Дорофеевича, достойная быть украшением большого света; с ней и вся великолепная овита ее, то есть, скаредный запах, множество мосек, шавок и кошек. Черты лица её являли страшную и самую гнусную карикатуру.

Сверх того казалось, что она умывается не более одного разу в год: ибо на лбу и на щеках у нее так много было сажи и грязи, что за неимением труту можно к лицу ее пресекать огонь. Ногти на руках ее отрощены на китайский манер и столь толсты, что она ими в состоянии, кажется, вырыть из земли прадеда своего. Одежда ее состояла в исподнице, разлезшейся до половины в лоскутья; поверх ее накинута старая черно-бурая тафтяная мантилья, из-под которой выглядывала весьма зачерненная толстого холста рубаха. Туфли, которых я и описать не могу, надеты были на босую ногу. А ноги так были замараны, что если бы я не столь пристально все рассматривал, то верно бы подумал, что на них надеты чулки грязного цвету. На голове у нее не было ничего.

Кажется мне, волосы ее столько же времени были не чесаны, сколько не мыто лицо; и ежели бы их на несколько времени положить в Аптекарские тиски, то верно бы можно было из них нажать целую глубокую тарелку жиру: столько напитаны они коровьим маслом, которое от поту и нечистоты даже протухло!

При входе сей почтенной дамы вскочил я с своего места, дабы отдать ей должное почтение; на что ответствовала она мне одним почти неприметным наклонением головы, и не сказав ни слова, села подле меня на обветшалой старинной и разными желтыми пятнами измаранной софе. Посидев несколько времени в молчании, и осмотрев меня с ног до головы, учинила мне следующий вопрос: "Каковы у вас льны"?

Я принужден был сказать ей, что воспитан будучи в городе, и никогда почти из оного не выезжая, очень мало знаю те произведения, которые в великом количестве разводят сельские жители для собственной и городских жителей пользы, и как можно старался извиниться, что не могу дать ей на сей вопрос удовлетворительного ответа, представляя во оправдание свое то, что у нас в М. льну вовсе не сеют.

Не много помолчав, она весьма тяжело вздохнула и объявила мне о своем несчастии, которое состояло в том, что ныне пыркам её не год. Не зная, что такое пырки, я просил ее, чтобы она слово сие мне истолковала.

Гордясь обширными сведениями о слове "пырка", сказала она с язвительною усмешкою: "Вы, господа щеголи, привыкли называть всякую вещь по моде; пырята по нашему значат индейские цыплята".

Не столько желая угодить сей даме, сколько избавиться от дальнейших ее насмешек, обратил я речь свою на находящиеся пред глазами предметы, а именно, на ее собачек и кошек. Однако не рад был, что и начал; ибо каждая собачонка и кошка имела, по мнению ее, нечто достойное замечания. Сего не довольно, она перебрала даже и предков своих кошек. Сей важный разговор в похвалу кошек и собак продолжался не менее двух часов. Я думаю, что ему не было бы и конца, ежели бы муж ее, по моему счастью, а по его несчастью не взошел к нам, переодевшись в сюртук, коего сукна я никак более двух рублей ценить не мог. Лишь только она его увидела в сем наряде, тотчас, побледнев с досады, закричала: "Ах батька! С какой стати надел ты праздничной свой сюртук? Я ведь не подрядилась всякой год шить тебе новый. Дорогой наш гость не прогневался бы на тебя, если бы ты просидел и в халате. Ты видишь, что я тебя богатее, да вот как одета. А ты, будучи человек бедный, из какого доходу вздумал так щеголять? Нет! Нет! Я не для того вышла за тебя за муж, чтоб на твои прихоти проживать свое имение". Муж ее, не знаю, стыда ли ради, или от страха не отвечал ей ни полуслова и стоял как вкопанный. При всем том она не переставала делать ему грозные выговоры за столь маловажный проступок. Предвидя, что им конец еще весьма далек, начал было я помышлять об отъезде из дому столь благовоспитанных людей и приказал подавать лошадей; но бранчливая наша барыня, вспомнив тогда, что меня ничем еще не попотчевала, упросила меня дождаться хоть чаю; на что я, опасаясь нарушить правила благопристойности, должен был согласиться. После сего, как бы в оправдание свое, или лучше сказать желая выказать мнимое свое пред мужем своим преимущество, начала мне говорить следующее:

" Государь мой! Посудите сами: человек сей (указывая на мужа), которого я вывела в люди, вместо благодарности, всякой час меня бесит; это еще что вы видите, что не во время вздумал щеголять в праздничном сюртуке; он не одного дня не пропустит без калача, которые ему в запас возят из города, да и то от меня украдкой; притом же без водки за стол не сядет; еще чтоб была слащеная, точно как граф какой-нибудь. — У меня батюшка имеет во владении своем около восьми сот душ и бездну денег, да и тот не гнушается сивушки. А он (с презрением взглянув на мужа) от какого достатку вздумал так пировать? Он таким образом скоро протранжирит и все мое имение и пустит наследников по миру".

Я хотел было вмешаться в их дело и учинить ей некоторые представления в пользу бедного мужа, которой мне стал уже жалок; но он, видно выйдя из терпения, меня, хоть не удачно, предупредил сими словами:

" Позвольте, государыня моя, спросить вас, в чьем вы изволите жить доме"?!

Здесь я подумал, что она непременно вцепится ему в волосы. Откуда взялась легкость! Как молния соскочила с своего места, затряслась как осиновый лист, подскочила ко мне и начала представлять все недостатки мужа своего.

" Вот, государь мой! — говорила она прерывающимся голосом, — чем он нашел упрекнуть меня! У него нет ни одной души. Всего-навсего была одна тысяча рублей, и те до последней полушки посадил в этот дом. Вздумавши за меня свататься, знал он, что родитель мой никак не согласится выдать детища своего за бездомка. Потому выстроил огромной дом, чтобы мы почли его за денежного человека. Он же притворился тогда тихим и смирным. Сим самым удалось ему обольстить батюшку и сгубить мою головушку. Мы думали, что он всегда таков будет, а теперь не дает выговорить и слова. И такая проклятая голь вздумала еще прихотничать, да проживать то, чем благословил меня родитель мой! Нет, друг мой! — прибавила она, оборотившись к мужу, — батюшка еще не ведает о твоих шашнях. Дай к нему приехать. Он уймет тебя не по моему и докажет тебе, кто ты и кто я! Замучит!..