" Государь мой! — сказал я ему, выслушав историю его, которую он рассказывал с веселым и торжествующим видом, но которую я слушал с сердечным содроганием, потому что она весьма живо напомнила мне о печальном происшествии в деревне Н. Я., - вы очень хорошо успели в своем предприятии: но помыслили ли когда-нибудь о тех горьких слезах, которые проливали отцы и матери, расставаясь с детьми своими, и которые проливали дети, расставаясь с своими родителями"?

" Не токмо думал, — сказал он усмехнувшись, — но многократно видел, как они текли по замаранным лицам их. Забавное зрелище! Если бы вы поглядели на них в это время, или хоть издали послушали, как ревут тогда женщины, верно бы насмеялись вдоволь".

Можно ли с большим отвращением и ужасом слушать дагомейца * (дагомейцы — народ, живущий в глуши Африки, и имевший обыкновение пожирать неприятелей, взятых в плен), когда он, вышедши на улицу, начнет похваляться пред товарищами своими, что половину плененного им неприятеля скушал на обеде, а другую оставил на ужин? Однако я скрепился и сделал ему почти тот же самой вопрос, только другими словами, в роде шутки: "Сколько бы не плакали матери о детях, жены об мужьях, однако же они, верно, менее на вас жалуются, нежели молодые девушки, которых вы лишили женихов"?

" Совсем нет! — отвечал он, — у меня было положено, ежели отец хочет удержать при себе сына, а другой выдать за него дочь свою, то они, сложившись по согласию, вносили мне тысячу рублей. С иных я брал и менее, смотря по достатку. Впрочем, богатые всегда дополняли сумму, уступленную бедным. Мне кажется, это распоряжение очень хорошо, потому что я и деньги получал, и крестьян не терял".

Выговорив слова сии, он поднес мне стакан шампанского; но я с ужасом отрекся от него, извиняясь головною болью. Мне казалось, что стакан сем наполнен слезами и кровью нечастных крестьян его. В ту же минуту я простился с ним, сказав, что имею важное дело, которое не терпит ни малейшей медлительности и, прощаясь, просил Бога, чтобы он избавил меня от вторичной встречи с сим великим экономом.

Нынешнюю ночь провел я в деревне, принадлежащей Г. И…. которая лежит верстах 25 от М. В отведенной мне для ночлега избе приметил я под лавкой порядочной величины связку бумаг, которые от пыли и копоти совершенно почти истлели. Мне известно было, что хозяин не умеет грамоте и, не зная почему, полюбопытствовал знать, что это за бумаги?

" Не твои ли это бумаги"? — спросил я хозяина.

" Нет"! — отвечал он.

" Чьи же"?

" Не знаю: лет с двадцать тому назад, как я, ехавши из города, поднял их на дороге".

" И ты до сих пор их бережешь"?

" Да куда же их девать"?

" С рук никто не снимает; сами читать не умеем, а сжечь будто как жаль: так лежат, да лежат".

Я взял несколько листов и начал рассматривать. Они писаны старинным, или, как говорят, приказным почерком! Это, как я догадываюсь, были записки какого-нибудь путешественника. В них нашел я следующую достойную любопытства статью: "Варварство старинных веков не вовсе еще, или по крайней мере не во всех местах прекратилось. Я не верил прежде рассказам о содержателях постоялых дворов, будто бы многие из них, особливо живущие в лесных местах, имели обыкновение умерщвлять проезжающих, чтобы завладеть их имением; но я теперь никак не могу не верить. Я лично видел сих ремесленников и слышал ужасные их разговоры, которые помню слово в слово. В деревне, где я остановился, был праздник. У хозяина было множество гостей. Сначала, пока они были только веселы, разговаривали между собою — шумели; но как скоро напились, по выражению их, до зарезу, начали спорить, браниться, упрекать друг друга всем тем, чем кто мог, или кто что знал.

— Что ты, брат, величаешься? — сказал один из них товарищу своему, рассердившись на него за то, что он не принял подносимого ему стакана вина, — али ты думаешь, что ты лучше других? Я знаю, как ты с детками своими — помнишь — вставши пораньше, выехал в лесок, да втискал одного проезжающего в реку. Я тебе не смехом говорю: ты бы пропал, как мясной червь, если бы не выручил тебя староста, дядя мой, Федор Парамонов. — А что сделал мне дядя твой? — отвечал сей, напрягши все свои силы: ибо он столько был пьян, что совсем почти не мог и говорить.

— Как что? — подхватил первый, — разве ты забыл, что он отвел от тебя подозрение, сказав погоне, что в это время он послал тебя за мирским делом совсем в другою сторону.

По счастью тогда в наших краях шатались три беглых солдата: беду увалили на них, а ты стал прав, как будто не твое дело.

Обвиняемый так мало трогался укоризнами товарища своего, что слушая его, уснул спокойно, облокотившись на стол. Да и сей в то же мгновение успокоился, как скоро подали ему большой ковш пива.

Между тем началась другая ссора от столь же маловажной причины, как и первая.

— Ей, Гур Филатов! — сказал один весьма пьяной гость другому пьянейшему, — не спорь со мной! Я ведь при пожаре был и видел все, что у тебя было.

— Ну, что ты видел? — сказал ему тот сердитым голосом.

— А вот что, отвечал первый: помнишь, как загорелся у тебя задний сарай, и ты просил всех, чтобы его не тушили.

— Не тушить, так не тушить, — сказали бывшие при пожаре и отошли прочь.

— Не правда ли. Ну, так сарай твой сгорел. Спустя несколько времени, идучи по этому месту, где он стоял, я приметил место, взял кол, разрыл пепел. Что в ней было? — то-то брат! Я насчитал человеческих голов одних больше полутора десятка. Скажи-ка, как они туда зашли?

Но сей, приметно струсивши, дал ему руками знак к молчанию, сказав: "Что, брат, поминать про старину? Кто бабушке не внук? Такие ли ныне у Бога дни, чтобы ссориться, дай-ка выпьем. Хозяин! Хозяин! Что ты загляделся? Подноси"!

Хозяин тотчас подал им по большому стакану вина. Они выпили, и к несказанному моему удивлению, потушили вином пламень гнева своего.

Вскоре потом учинилась третья и важнейшая ссора. Один из пьяных сказал своему соседу, подле него сидящему, на которого ан, как видно, издавна имел неудовольствие:

— Евстафий Сидоров! Не честный ты человек предо мною: ты меня больно обидел в дележе, сам знаешь в каком… с другими ты поделился, а меня так обошел. Добро, помни! я и сам буду таков!

— Полно врать! — отвечал Сидоров — мы и сами, брат, не многим попользовались. Потом они так долго перекорялись и так рассердились друг на друга, что дошло дело до драки, а наконец и до ножей. Я с помощью человека разнял их, и восстановив тишину и спокойствие, спросил сего спорщика: верно вы имеете важную какую-нибудь причину ссориться между собою!

— Как бы не важную, — отвечал он, — так стал ли бы я так много сердиться! Лет за пять перед сим сманили мы с прочими товарищами у одного помещика, живущего в городе, девку. Она, обокрав своего барина, пришла к нам в деревню. Мы хотели было ее отвести подальше и выдать с хорошим награждением замуж; но узнав, что она принесла с собою слишком тысячи на четыре, пожалели упустить это добро в чужие руки — да чтобы не отыскали как-нибудь следов: ну, так вестимое дело! Скрыли концы — то с камешком в воду. Я больше всех в этом деле хлопотал, и при всем том этот бездельник ничего мне не дал, так не досадно ли? — Выговорив сие и как будто пробудившись от глубокого сна, начал осматривать меня с головы до ног; потом вскричал с исступлением, — Ба! Да с кем я говорю?

Я хотел засвидетельствовать, что он говорил; но не кем было. Все бывшие тут были одной шайки. Он, проникнувши намерение мое, сказал мне с зверским видом:

— Ты не думаешь ли прижать меня, барин? Так я тебе ничего не говаривал. А после пусть жилы все из меня вытянут, я знать ничего не знаю!