Подкоморий коронный дал знак, и все, поклонившись королю, вышли из комнаты.

– Помилуйте, государь, что вы сделали, следуя советам Рангони! – сказал Тарновский королю. – Мы сами нуждаемся в деньгах, а вы даете по 40 тысяч злотых в год царевичу?

– Молчи! – отвечал король тихо с улыбкою. – Мы сегодня целую ночь работали с Вольским и уже чуть-чуть не открыли тайны делать золото. Надеемся на будущий опыт, и тогда куплю не только Польшу и Швецию, но всю Европу! Молчи и радуйся! – будет и тебе хорошо! Мы с Вольским непременно постигнем эту тайну!

Стража, стоявшая в сенях, оказала Лжедимитрию воинскую почесть, и он возвратился к себе в дом с нунцием, Мнишехом и Вишневецкими. Здесь нунций объявил волю королевскую:

– Сигизмунд, опасаясь сопротивления на Сейме и будучи сам занят войною со Швециею, не может объявить войны России и вспомоществовать царевичу войском, – сказал нунций, – но он позволяет всем панам вооружиться на свой счет и идти в Россию под хоругвию царевича.

– Дело решено, – возразил Мнишех. – Завтра же отправляюсь в Львов, пишу письма ко всем друзьям моим и, приехав туда, тотчас приступим к делу!

– Только не медлить, – сказал Лжедимитрий, – и завтра же в путь!

– И мы идем с вами, – сказал князь Константин Вишневецкий. – Если начинать, так начинать! Один день потери важен, когда дело идет о царстве!

– Княжеская кровь! – сказал Лжедимитрий, приятно посмотрев на Вишневецкого.

Нунций обнял царевича и, поцеловав его, сказал:

– Не забудьте главного: объявите себя католиком и сделайте воззвание к россиянам.

Лжедимитрий прервал слова его:

– Умерьте ваше усердие! Этим мы испортим все дело. Разве вы не знаете закоренелой ненависти россиян к римской церкви. Они отступятся от меня и не признают своим государем католика. Прежде надобно иметь силу, а после действовать. Предоставьте это мне. Я вам обещал и исполню, но теперь надобно думать об одном – об овладении престолом; и к этому поможет мне более всех русское духовенство, преданное царскому поколению.

По долгом совещании положено было скрывать до времени намерение ввести в России католическую веру и обращение к оной Лжедимитрия.

– Где останется ваше семейство? – спросил Лжедимитрий у Мнишеха.

– Я еду с целым моим домом, – отвечал воевода. – Где надобны убеждения, там не худо иметь красавиц с собой, – примолвил он с усмешкою. – Польки наши умеют глазками своими возбуждать к великим подвигам, а при моей дочери – целый собор красавиц! – Собеседники расстались, и Лжедимитрий дал приказание изготовиться к пути.

Когда все разъехались, Лжедимитрий пошел в свою комнату и нашел на своем столике письмо. Он сорвал печать и прочитал следующее: «За час до полуночи ступай в сад воеводы Мнишеха. Ты найдешь ключ под камнем возле калитки с восточной стороны ограды. Темною аллеей подойди потихоньку к угловому павильону, примыкающему к комнатам панны Марины; остановись возле трех лип, осеняющих окно с левой стороны, и слушай внимательно. Там услышишь ты и увидишь такие вещи, которые просветят тебя на твоем поприще и откроют сердца людей, которым ты вверяешь судьбу твою».

Лжедимитрий позвал Меховецкого и, показав ему письмо, спросил:

– Что ты об этом думаешь?

– Опасаюсь подлога или какого-нибудь злого умысла со стороны злодеев, подкупленных Годуновым; однако ж советую испытать счастие. Я пойду с тобою и возьму несколько вооруженных людей, которых оставим у входа.

– Хорошо, пойдем! – отвечал Лжедимитрий. – Чтоб избегнуть опасности, надобно идти ей смело навстречу.

Меховецкий вышел, чтоб выбрать несколько смельчаков из стражи, а Лжедимитрий вооружился, накинул на себя плащ и сошел вниз, где ждал его Меховецкий. Они вышли на улицу, приказав шести гайдукам следовать за собою в некотором отдалении.

Меховецкий остался в темной аллее, а Лжедимитрий подошел к павильону. Сперва было все тихо, после того раздались звуки гитары и унылый напев польской песни. Лжедимитрий узнал голос Марины, своей невесты. Вскоре Дверь в противоположной стене павильона отворилась, и Лжедимитрий услышал шаги мужчины, вошедшего туда из сада. Он стал внимательнее.

– Вы требовали от меня свидания, Осмольский, – сказала Марина. – Я не могла отказать вам. Но к чему это послужит? Я не могу ничего сказать вам, кроме того, что объявила от моего имени Хмелецкая. Обстоятельства переменились: вы должны отказаться от руки моей, забыть любовь. Я невеста царя Московского!

– Забыть любовь, отказаться от руки вашей! – воскликнул Осмольский. – Любовь рождается и живет в сердце, а не в голове; она не подвержена влиянию памяти. Мне забыть любовь! Марина! неужели вы забыли те клятвы, те уверения в любви ко мне, которые составляли мое счастье и ваше? Так смею сказать, повторяя слова ваши. Давно ли вы уверяли меня, что, если родители ваши не согласятся на брак наш, то вы решились обвенчаться со мною тайно, даже бежать в Венгрию? И эта пламенная любовь исчезла, рассеялась при появлении чужеземца, прошлеца?

– Царя Московского! – сказала Марина гордо.

– Итак, честолюбие изгнало любовь из вашего сердца или, по крайней мере, заглушило ее, – сказал Осмольский. – Подумали ли вы, Марина, кому отдаете руку, кому вверяете судьбу свою? Какой это царь? Русское дворянство и духовенство согласно признает его бродягою, беглым чернецом, расстригою. Вы читали грамоты Московского царя и патриарха Иова, где описана бродяжническая жизнь этого прошлеца. Родной дядя его, Смирнов-Отрепьев, объявил лично королю всю истину и клятвенно подтвердил, что мнимый Димитрий есть Григорий Отрепьев. Что будет с вами, если обман откроется?

– Вы повторяете все то, что говорят враги моего жениха. Но какая мне нужда до всех эти слухов? Я не отдам ему руки моей, пока он не воссядет на Московском престоле.

– Итак, престол соблазняет вас! Но только рожденные для престола могут твердо держаться на нем. Ступени его скользки для честолюбцев.

– Я шляхтянка польская и имею такое же право на престол, как все принцессы. Разве Варвара Радзивиллова не была королевою Польскою, женою Сигизмунда Августа? Разве Глинская не была великою княгинею Московскою?

– Я говорю не об вас, но о женихе вашем. Если б он даже и достиг желаемого, то кто поручится за будущее? Повторяю: в таком важном деле нельзя долго обманывать. Здесь он может обольщать нас сказками, но в России должна открыться истина!

– Пускай он будет царем хотя один день. Мне и этого довольно. Я не хочу видеть так далеко в будущем.

– Марина, одумайтесь! Для неверного титула, для мнимого величия вы жертвуете своим счастием. Может ли этот честолюбец так пламенно, так страстно любить вас, как я? Можете ли вы любить этого человека с мрачным взглядом, на лице которого ясно изображаются жестокость, пронырство? Вспомните, что вам сказала убогая женщина. Она назвала его убийцею, клятвопреступником, предостерегала вас не вверять судьбы своей вероломному.

При сих словах Лжедимитрий вспомнил о Калерии, и невольный трепет пробежал по всем его жилам.

– Брачное ложе без любви – гроб! – сказал Осмольский. – А вы не любите вашего жениха, Марина!

Она не отвечала ни слова. Осмольский по некотором молчании сказал:

– Скажите, любите ли вы своего жениха?

– Зачем вы спрашиваете меня об этом? Я дала слово царю Московскому и буду его женою.

– Я уверен, что вы не можете любить его и что одно честолюбие заставляет вас забыть данные мне клятвы, сделать меня несчастным! Марина, я не могу перестать любить вас и на коленях умоляю, чтоб вы любовью и рассудком рассеяли мечты величия, возвратили мне сердце, отвергли предложение прошлеца. Та самая убогая женщина, которая предостерегала вас третьего дня вечером, остановила меня вчера на улице и сказала, чтоб я избавил вас от верной погибели. Этот мнимый царевич уже убил свою любовницу…

– Ложь и клевета! – сказала Марина. – Я не хочу входить в подробности прежней жизни моего жениха. Царица Московская и великая княгиня Пскова и Новагорода не боится никаких угроз и не слушает никаких наущений.