Вахмистр. Уж что правда, то правда. Наездник на коне, сенатор в совете, удалец на пирушке, пострел с бабами, словом, молодец хоть куда. Послушай, друг купчина, вы должны озолотить нас с головы до ног за то, что мы дали вам такого царя.

Боярин. Это не наше дело.

Вахмистр. Как не ваше дело? Ведь вам жить с ним. Но все говорят, что Москва богатая и добрая старушка: она, верно, поделится с нами лишним своим богатством. Не правда ли, господин купец?

Боярин. Я не могу отвечать за Москву.

Пекарский. А если не захочет поделиться добровольно, так мы посоветуем ей по-своему.

Боярин. Москва – добрая старушка, только выцарапает глаза всякому, кто на нее поднимет руки.

Хорунжий. Ну, так мы ей руки свяжем.

Боярин. Не мое дело спорить.

Пекарский. Ганко! сыграй-ка нам песенку, а за то мы пожалуем тебя в придворные коновалы.

Ганко. Сыграть рад, а за место спасибо. Помещайтесь сами, господа, а я сам сыщу для себя уголок (Ганко играет на скрипке).

Один из толпы. Господа! Вот раскинут плащ. Вот кости и тяжелые ефимки, которые я отнял у русского боярина под Путивлем. Завтра или послезавтра будет новая добыча, а теперь попробуем-ка счастья. Господа, кто хочет в кости?

Вахмистр. Сперва поужинаем. Купчина! не хочешь ли отведать солдатского ужина? А ты, Ганко, поужинай с шеренговыми.

Боярин. Благодарен: мы поужинали в селе Коломенском. Теперь же мне некогда, я пойду, по вашему совету, к запорожцам.

Вахмистр. Ну, так прощай. С Богом! Тебя, Ганко, я бы послал к черту, но ты сам, без меня, знаешь к нему дорогу.

Воины принялись за ужин, а боярин и Ганко удалились и пошли между палатками на левое крыло стана.

– Ну, каковы тебе показались, боярин, наши лучшие витязи? – спросил цыган.

– Хороши гуси! – отвечал боярин. – У них только на уме, что грабеж, раздоры и только одно желание, чтобы перевернуть все вверх дном. Димитрия они почитают своим казначеем – и только!

– А при всем этом, право, славные ребята! – сказал Ганко. – Попить, поесть, подраться – наше дело. Они не боятся смерти, как будто она их двоюродная сестрица, и за опасностями гоняются, как борзые за зайцами. Правда, что наши полковые священники морщатся, когда идет дело о вере и о поведении. Но ты сам рассуди, боярин, что иначе быть не может. Ведь здесь не войско королевское или Речи Посполитой, а всякий сброд, кто с борка, кто с сосенки! Между начальниками есть порядочные люди, которые пришли сюда из дружбы или по родству с воеводою Мнишехом, по совету иезуитов или для прославления своего имени. Но их немного. Все прочее войско составлено из головорезов, которые рады случаю подраться хоть с самим чертом, только бы драться и жить на чужой счет. Ты видел, зачем они пришли в Россию. Уж не знаю, какой порядок будет в Москве! Эта вольница, как беспокойный муравейник, расшевелит вашу белокаменную, и сам царь их не удержит!

– А знаешь ли ты, как ловят муравьев? – сказал боярин.

– А как?

– Сперва вымажут горшок медом, а когда в него муравьи наберутся, то нальют кипятком – и поминай как звали!

– Понимаю! – отвечал цыган лукаво, посмотрев на боярина. – Потише! – сказал цыган. – Вот в этой палатке светит огонек. Остановимся за углом и послушаем, что здесь говорят. Слышу голос знаменитого польского пана, князя Константина Вишневецкого.

Великолепная турецкая палатка, добытая отцом князя в стане верховного визиря, была приподнята с одной стороны. Вдоль одной стены уставлено было трофеями богатое оружие: латы, шлемы, кольчуги, сабли, пистолеты, ружья, оправленные в золото и серебро; пониже находились конские сбруи с драгоценными камнями. Походные табуреты и постель покрыты были медвежьими и барсовыми кожами; пол устлан богатыми коврами. На столе стояло несколько больших серебряных стоп с дорогими винами и медами. Вокруг сидели Станислав Мнишех, Фредро, Дворжицкий, Неборский и сам князь Вишневецкий – отважные воины, увлеченные славолюбием под знамена Лжедимитрия.

– Наконец решены все сомнения насчет нашего друга Димитрия, – сказал князь Вишневецкий. – Похитители престола в могиле; он признан царем на Москве, и завтра наш подвиг кончен. Но признаюсь вам, господа, что я предвижу много неприятностей, много горьких часов! Во-первых, тревожит меня внутреннее состояние России и насильственная смерть семейства Годуновых, возбудившая ненависть к царю во всех добрых людях, а во-вторых, беспокойный дух нашего воинства: оно смотрит на Москву не как на столицу царя-союзника, но как на свою добычу.

– Ты совершенно прав, – отвечал Фредро, – как удержать в порядке эту сволочь, которую мы навербовали на всех перекрестках звоном золота и кубков и надеждами на московские богатства? Если бы их держать в стане, то еще можно было бы как-нибудь сладить с ними; но Димитрий велел расположить войско на квартирах в Москве – ну, как тут справиться? Вот увидите, что не обойдется без шуму и беспорядков, а это может повлечь за собою дурные следствия и запятнать честь воинства польского.

– Не так горячо, любезный друг! – сказал Станислав Мнишех. – Неужели буйство нескольких десятков головорезов может навлечь бесславие польскому имени? Все знают, что войско наше собрано наскоро, без разборчивости; а где нет злых или распутных людей?

– Так зачем же мы приняли начальство над распутными, скажут строгие судьи, – примолвил Неборский.

– Совершенная правда, – сказал князь Вишневецкий.

– Знаете ли что, господа? – сказал Дворжицкий, – мне кажется, что русские бояре не весьма искренно радуются нашему торжеству и неохотно верят подлинности Димитрия.

– Справедливо, – отвечал князь Вишневецкий. – В самых их ласкательствах видно что-то двусмысленное, и покорность кажется жертвою, а не произволом. Впрочем, и сам Димитрий много виноват. Кажется, счастье упоило его. С некоторого времени он сделался другим человеком. Из осторожного и гордого вдруг сделался легковерным и обходительным, из воздержанного сластолюбивым. Радость, что достигнул желаемого, переродила его. Он уже полюбил лесть и стал окружать себя льстецами. Думая, что все уже кончено, он беспрестанно мечтает о нововведениях, а это здесь вовсе не нравится. Воля ваша, господа, а я опасаюсь за нашего Димитрия.

– Особенно, когда он станет слушаться иезуитов, – примолвил Дворжицкий.

– Если бы слово не связывало меня с тобою, князь, я завтра же отправился бы в Польшу, – сказал Фредро.

– И я также, – примолвил Дворжицкий.

– Стыдитесь, господа, и думать об этом, – возразил князь Вишневецкий. – Нам надобно довершить начатое, утвердить Димитрия на престоле, венчать его на царство, женить на панне Марине, заставить его исполнить все, что он обещал Польше, и тогда уже помышлять о возврате. Пусть чернь наша думает о корысти… Высшие виды, благо миллионов людей вооружили нас, и мы должны пред целым светом, пред Римом и отечеством оправдать наше ополчение на Россию.

– Справедливо! – воскликнул Станислав Мнишех. – Но пусть пройдет первый восторг царя, и я уверен, что, когда прибудут сюда мой отец и сестра, все примет другой вид, и Димитрий будет снова таким, как мы его познали в Польше.

– Сон бежит от меня в эту решительную ночь, – сказал Фредро. – Пойдем прогуляться по стану.

Поляки встали, чтобы выйти из палатки, и русский боярин с Ганкою поспешили скрыться за углом и после того пошли своим путем.

– Вот люди порядочные, – сказал боярин, – умные и благородные, но они замышляют также что-то недоброе на Москву… Ганко! ты знаешь теперь, как ловят муравьев?

– И ввек не забуду!

– Куда же теперь идти? – спросил боярин. – Вот конец польского стана.

– Не пойдем ли к русским? – спросил Ганко.

– Нет! К русским мне заходить незачем, – отвечал боярин. – Я знаю своих: пока они уверены, что Димитрий истинный царевич, то готовы положить головы за кровь царскую. Это чувство срослось у нас с душою. Итак, пойдем к немцам.

Боярин и Ганко беспрепятственно вошли в стан малочисленной, но храброй дружины немецкой, служившей верно царю Борису и сыну его и перешедшей в службу Лжедимитрия по смерти несчастного Феодора, когда Москва и Россия признали прошлеца своим государем. Немецкая дружина пристала к войску нового царя под Москвою, когда Россия не имела уже другого правителя.