Они даже не говорили об этом нежданном облегчении; оно просто вошло в палату, как недавно вошла Бетси, и стало частью ее, как белевший на окне цветок. А потом в памяти его постепенно сглаживались и вскоре исчезли совсем те леденящие четверть часа до прихода Бетси, когда он тщетно пытался спустить на себе рубашку и тер рукой неподатливые складки (ибо если большой и указательный пальцы были не так уж необходимы, чтобы открыть глазам действительность, то скрыть ее без их помощи оказалось невозможным).
Немного было разговоров и об эритеме; доктор Моргенштерн, придя в палату, поглядел на нее и почесал кончик носа.
— Вы, наверное, скажете, что реакция кожных покровов торса в данном случае представляет интересные особенности? — спросил Луис.
— У вас тут небольшой ожог, — ответил доктор Моргенштерн, поглядев на Луиса сверху вниз; затем он поджал губы и бросил на Луиса уже более зоркий взгляд. Но об ожоге не сказал больше ни слова.
Приходил фотограф; он был очень смущен, долго возился с фотоаппаратом и осветительными лампами и упорно избегал глядеть Луису в лицо. Он снял обе его руки, снял живот, причем низ живота предварительно прикрыли маленьким полотенцем для рук. Во время этой несложной подготовки Луис и Бетси опять встретились взглядами, и на этот раз Бетси покраснела, а Луис, стараясь не краснеть, усмехнулся, но все равно покраснел тоже.
Потом он выпил полчашки кофе и немножко поел, принял кодеин от боли в руке и дал кровь доктору Новали для очередного подсчета лимфоцитов, нейтрофилов, моноцитов, красных кровяных шариков, тромбоцитов и прочего. И в течение последнего часа за всеми этими занятиями постепенно проходило тревожное напряжение, владевшее им с раннего утра.
— Что ж, расскажите, — ответил он сейчас Бетси.
— Вот прямо под окном идет великий Висла, — начала она. С Вислой шел Берэн, но она не знала, что сказать, поэтому умолчала о нем.
— А доктор Педерсон стоит на лужайке с таким видом, будто он заблудился. Может, так оно и есть, потому что ему давно пора быть в больнице.
— Наверно, он здорово нагружен.
— Нагружен?
— Книгами, журналами и так далее.
— Да, под мышкой у него что-то есть. Пожалуй, верно… вчера вечером он унес какие-то папки.
Бетси с любопытством взглянула на Луиса; лицо у него было спокойное, почти сонное; изголовье койки было приподнято, и он лежал чуть наклонно в сторону Бетси и окна. Она смотрела на него, и ей пришло на ум слово «умиротворенный»; просто возмутительно, что в палате скоро начнется и, собственно, уже началась толчея, что врачи и ученые будут беспрестанно входить и выходить, как вчера, вовлекая Луиса в бесконечные обсуждения и не давая ему ни минуты отдыха. Но помешать этому не в ее силах. Она вгляделась в Луиса, но глаза его смотрели не на нее, — трудно было сказать, куда они смотрели. Тем не менее, успокоенная выражением его лица, она опять отвернулась к окну.
— Не могу рассмотреть, кто сидит на террасе. Кто-то с незнакомой девушкой, — я хочу сказать, девушка нездешняя. А его я знаю, только не вспомню, как его зовут. А вот ваш друг Дэвид Тил идет по лужайке. Он очень симпатичный. Мне он нравится.
Кто-то оставил окно открытым во время дождя, думал Луис, наверное, Уланов, он лежал в этой палате дня два, когда сломал палец на ноге, а он из тех людей, которые любят держать окна настежь и даже во время дождя не поленятся встать и распахнуть окно, если оно закрыто. Впрочем, неважно — кто. Полосы и черточки на планках жалюзи свидетельствовали о чьем-то вмешательстве или невмешательстве во время дождя; ярко освещенные планки со следами дождя, если смотреть на них немного искоса, напоминали серию атомных или молекулярных спектров — вернее, фотографию спектров, так как полоски были бесцветные.
Луис потрогал языком золотую коронку, которую доктор Кольман, работавший по старинке зубной врач, много лет назад поставил ему на второй нижний коренной зуб справа, предварительно убив нерв. Позднее другие врачи сокрушенно ахали, разглядывая работу доктора Кольмана, и Луис иногда задавался вопросом, допустил ли тот промах или совершил доброе дело, — ведь, по крайней мере, зуб не пришлось удалять, а гнойного воспаления, которое потом часто предсказывали более бойкие дантисты, так никогда и не было. Впрочем, сейчас зуб чуть-чуть побаливал — даже не зуб, а скорее десна; хотя, думал он, проводя кончиком языка по коронке, побаливает или начинает побаливать то место на языке, которое ближе всего к зубу.
Он вздохнул, впрочем, скорее мысленно; эта золотая коронка, спасшая его в детстве от боли — ведь зуб рвать не пришлось, очевидно, причинит ему боль сейчас. Если доза нейтронов была достаточно велика… тут он оборвал свою мысль и четко произнес про себя: «нечего обманываться на этот счет». При облучении нейтронами, продолжал думать он, какова бы ни была доза, в золотой коронке возникает радиоактивность, способная сама по себе прожечь порядочную дырочку в языке. Придется сказать врачам, но только позже. С этим как раз нетрудно будет справиться. Приятного, конечно, мало, и вообще это плохой признак.
Исчерченные подтеками планки жалюзи действительно похожи на изображение спектров, вот только при чем тут Бетси, подумал он. Бетси стояла у окна, на фоне жалюзи, и спектры, казалось, излучались из ее тела. Можно назвать такую картину «Девушка со спектральными линиями раскаленного газа». Гелия, думал Луис, потому что Бетси по своей природе больше всего соответствует желтому цвету, как, впрочем, и большинство женщин, так что это ровно ничего не доказывает. Точка зрения мужчины, улыбнулся он про себя. Желтый цвет Бетси не так интенсивен, как цвет гелия; к тому же у нее слишком костлявый нос и слишком худое лицо, хотя смотреть на нее приятно.
Разница между Терезой и другими женщинами, которые светятся желтым цветом — ведь Терезин цвет тоже желтый, — это разница между парами натрия и гелия, так как цвет Терезы — сложный, желтый, двойственный желтый цвет люминесцирующих испарений, совершенно неотличимый для невооруженного и неискушенного глаза от простого, однородного желтого цвета, какой бывает у раскаленного газа, но совсем другой, если его рассматривать сквозь призму, — да, совсем другой, когда видишь его по-настоящему.
Какой вздор, усмехнулся Луис, Тереза рассердилась бы, если бы узнала; больше того, это — предательская тема, потому что он наложил тайный запрет на некоторые мысли, в том числе на мысли о Терезе, от которой сегодня, по всей вероятности, придет телеграмма, а завтра, быть может, письмо.
Я, Луис Саксл, сказал он себе, не буду сегодня думать о будущем дальше, чем на два дня вперед, и о прошлом дальше, чем на два дня назад; никаких блужданий по закоулкам памяти, а о настоящем я буду думать с выбором.
Я составлю себе Index Librorum[5] и буду дополнять и изменять его, как найду нужным, и не стану оглашать даже перед самим собой, ибо мне и так будет известно, что там есть и чего нет. «Смею ли я волю дать мысли, смею ли я вкусить от плода?»
— Слышали? — спросила Бетси. — Слышали, мистер Тил позвал доктора Педерсона? Так ясно было слышно.
Луис перевел взгляд на часы в ногах кровати, потом на цветок за окном, потом снова посмотрел на обернувшуюся к нему Бетси и улыбнулся ей. Он легонько подвигал правой рукой и услышал шелест подтаявших льдинок, но звук был так хрупок, что Бетси ничего не заметила и опять отвернулась к окну.
— У него такое славное, такое живое лицо, даже отсюда видно.
Книги и журналы, книги и журналы, повторял он про себя. Легче всего на свете, так же легко, как предсказать неотвратимость смерти, можно было предвидеть, что Чарли Педерсон, придя домой, будет рыться в книгах и журналах. О, эти факты, которые вычитает там Чарли, которые вычитают все другие, да и он сам, если его снабдят такой литературой!
Каждый найдет там немало фактов, но они относятся главным образом к мышам и собакам, а о нас, людях, почти ничего нет, думал Луис; все отчеты о жертвах взрыва в Японии и о состоянии выживших мало что дают, так как дозы облучения были определены по-разному, а большинство больных выжили или умерли сами по себе, ибо врачи погибли, сиделки тоже и больничные койки были уничтожены. В Хиросиме из тысячи семисот пятидесяти сиделок погибли или ранены тысяча шестьсот пятьдесят. В Нагасаки из восьмисот пятидесяти студентов-медиков погибли сразу шестьсот. Из сорока семи больниц более или менее сохранились три. «Правильно ли я запомнил?» — спросил себя Луис. Из двухсот врачей в Хиросиме осталось двадцать работоспособных. Но сейчас будут интересоваться не этим, размышлял он. Эти сведения сейчас ни к чему, они с таким же успехом могли быть помещены на обратной стороне луны, потому что нисколько не помогают уяснить картину. И все же, какую страшную картину рисуют они, и стоит ли после этого искать в книгах что-то другое?
