«Живу на даче. Жизнь чудна…» Живу на даче. Жизнь чудна. Свое повидло… А между тем еще одна душа погибла. У мира прорва бедолаг, – о сей минуте кого-то держат в кандалах, как при Малюте. Я только-только дотяну вот эту строчку, а кровь людская не одну зальет сорочку. Уже за мной стучатся в дверь, уже торопят, и что ни враг – то лютый зверь, что друг – то робот. Покойся в сердце, мой Толстой, не рвись, не буйствуй, – мы все привычною стезей проходим путь свой. Глядим с тоскою, заперты, вослед ушедшим. Что льда у лета, доброты просить у женщин. Какое пламя на плечах, с ним нету сладу, – принять бы яду натощак, принять бы яду. И ты, любовь моя, и ты – ладони, губы ль – от повседневной маеты идешь на убыль. Как смертью веки сведены, как смертью – веки, так все живем на свете мы в двадцатом веке. Не зря грозой ревет Господь в глухие уши: – Бросайте всё! Пусть гибнет плоть. Спасайте души! 1966 «Когда трава дождем сечется…» Когда трава дождем сечется и у берез стволы сочатся, одна судьба у пугачевца – на виселице покачаться. И мы качаемся, босые, в полях обшмыганных и черных. О нас печалится Россия очами синими девчонок. А ночь на Русь упала чадом, и птицу-голову – на жердь вы, хоть на плечах у палача там она такая ж, как у жертвы. А борода его смеется, дымящаяся и живая, от казака до инородца дружков на гульбище сзывая. А те дружки не слышат зова и на скоромное не падки, учуяв голос Пугачева, у них душа уходит в пятки. А я средь ночи и тумана иду один, неотреченный, за головою атамана, за той отчаянной и черной. 1967 «Не брат с сестрой, не с другом друг…» Не брат с сестрой, не с другом друг, без волшебства, без чуда, живем с тобой, как все вокруг, – ни хорошо, ни худо. Не брат с сестрой, не с другом друг, еще смеемся: «Эка беда!» – меж тем как наш недуг совпал с бедою века. Не брат с сестрой, не с другом друг, а с женщиной мужчина, мы сходим в ад за кругом круг, и в этом вся причина. Не брат с сестрой, не с другом друг, и что ни шаг – то в бездну, – и хоть на плаху, но из рук, в которых не воскресну. 1967 «Уходит в ночь мой траурный трамвай…»
Уходит в ночь мой траурный трамвай. Мы никогда друг другу не приснимся. В нас нет добра, и потому давай простимся. Кто сочинил, что можно быть вдвоем, лишившись тайн в пристанище убогом, в больном раю, что, верно, сотворен не Богом? При желтизне вечернего огня как страшно жить и плакать втихомолку. Четыре книжки вышло у меня. А толку? Я сам себе растлитель и злодей и стыд и боль как должное приемлю за то, что все придумывал – людей и землю. А хуже всех я выдумал себя. Как мы в ночах прикармливали зверя, как мы за ложь цеплялись, не любя, не веря. Как я хотел хоть малое спасти. Но нет спасенья, как прощенья нету. До судных дней мне тьму свою нести по свету. Я все снесу. Мой грех, моя вина. Еще на мне и все грехи России. А ночь темна, дорога не видна… Чужие… Страшна беда совместной суеты, и в той беде ничто не помогло мне. Я зло забыл. Прошу тебя: и ты не помни. Возьми все блага жизни прожитой, по дням моим пройди, как по подмостью. Но не темни души своей враждой и злостью. 1967 «И вижу зло, и слышу плач…» И вижу зло, и слышу плач, и убегаю, жалкий, прочь, раз каждый каждому палач и никому нельзя помочь. Я жил когда-то и дышал, но до рассвета не дошел. Темно в душе от Божьих жал, хоть горсть легка, да крест тяжел. Во сне вину мою несу и – сам отступник и злодей – безлистым деревом в лесу жалею и боюсь людей. Меня сечет Господня плеть, и под ярмом горбится плоть, – и ноши не преодолеть, и ночи не перебороть. И были дивные слова, да мне сказать их не дано, и помертвела голова, и сердце умерло давно. Я причинял беду и боль, и от меня отпрянул Бог и раздавил меня, как моль, чтоб я взывать к нему не мог. 1968 |
