5 августа Лу пишет довольно язвительное письмо своей старой приятельнице:

«Мое дорогое дитя.

Могу ли я позволить себе заметить, что ты имеешь дело не с издателем пятого сорта? Если бы твой контракт прислал тебе Гринберг, то все твои подозрения — действительно все подозрения — можно было бы легко понять. Но контракт пришел от нас, и это обычный стандартный документ, который каждый из 22 тысяч наших авторов подписывал без всяких колебаний! В том числе и я сама. Все дополнительные пункты сформулированы так же, как и тысячи подобных пунктов в подобных контрактах. Ну а если «Макмиллан» обанкротится, то никому в государстве уже не будет дела до каких-либо романов. Однако Гибралтар стоит не более прочно, чем «Макмиллан», и разориться мы сможем лишь на завершающей стадии какой-нибудь революции.

С любовью Лу».

Получив на следующий день это письмо, Пегги пришла в ужас: что, если своими действиями, непрофессиональными и даже просто недостойными, она рассердила «Макмиллана» и он откажется вообще иметь с нею дело? И, не советуясь больше ни с кем, кто разбирался в подобных делах, она подписывает контракт, оговорив только небольшие изменения в некоторых формулировках и согласившись с предлагаемой суммой продажи без каких-либо возражений. Даже не подумав при этом, что издательство может так желать заполучить ее книгу, что будет готово пойти на уступки и сформулировать многие положения контракта в более привлекательном для нее виде. 6 августа подписанный ею контракт был отправлен в издательство вместе с письмом, в котором Пегги заверяла Лэтема в том, что никогда даже не думала подозревать ни его, ни издательство в «недобросовестности или двурушничестве», умоляя его выбросить такую мысль из головы.

Далее она объясняла, что считает контракт документом, фиксирующим взаимные обязательства автора и издательства, а потому и написала о «трех отличных лазейках, через которые я смогла бы ускользнуть, если вдруг сойду с ума и пожелаю это сделать». На самом же деле она не имеет намерения «ни уползать, ни подозревать «Макмиллана» в чем бы то ни было».

Единственное, чего она требовала от Лэтема, — сохранить существование контракта в глубокой тайне. Как объясняла она Лу, в то время никто, за исключением Джона и ее отца — даже Стефенс, — не знал о контракте, да и Юджину Митчеллу сообщили о нем только потому, что он мог бы «содрать шкуру» с дочери, если бы узнал, что она подписала подобный документ без предварительной консультации с ним.

Лэтем отправил ей телеграмму, подтверждающую получение контракта и письма, а 9 августа — письмо, в котором, как бы опровергая возможную резкость письма Лу, заверял Пегги в том, что полностью понимает ее вопросы и на ее месте поступил бы так же. Он попросил у нее разрешения сообщить Медоре о контракте, с тем чтобы иметь возможность написать ей и поблагодарить за содействие им обоим.

А на следующий день экспресс-почтой в Атланту была доставлена рукопись. В расписке о получении значилось: «Рукопись о жизни Старого Юга в двадцати семи частях».

Бесси, оправившаяся после перенесенного менингита, помогала Пегги распаковывать эти столь хорошо знакомые ей потрепанные конверты, отправившиеся в путешествие на Север четыре месяца назад, и складывать их на стол для шитья. А 10 августа пришли подписанная издательством копия контракта и чек на 250 долларов.

15 августа Лэтем пишет ей:

«Выясняя, отправлена ли вам рукопись, я обнаружил, что у меня до сих пор находится также и ваша повесть «Ропа Кармаджин», которую вы дали мне одновременно с романом. И я возвращаю вам ее в отдельном конверте. Я прочитал повесть с большим интересом и искренним восхищением. Она показалась мне прекрасным произведением, мастерски сделанным. Ее размер, конечно, не позволяет говорить о коммерческом использовании — она слишком мала для того, чтобы быть изданной в виде книги.

Я посоветовал бы вам придержать ее до публикации романа. А после этого вы сможете легко продать повесть в один из лучших журналов.

Эта вещь еще раз подтверждает мое высокое мнение о вас как о писателе — если это вообще нуждается в подтверждении — и демонстрирует вашу способность иметь дело с разными литературными формами и героями.

Ваш роман — значительная вещь, а потому не беспокойтесь пока об этой повести или о других небольших вещах, которые у вас есть. У вас для них будет время в дальнейшем».

Лэтем был прав — ее роман действительно был значительной вещью.

Впервые за последние четыре месяца Пегги вновь приступила к работе над книгой. Желтые страницы рукописи были теперь еще более потрепанными, чем когда Лэтем укладывал их в картонный саквояж в отеле «Террас».

Сама Пегги смотрела теперь на свою книгу другими глазами — ведь профессионалы нашли ее вполне пригодной для публикации. Щедрые похвалы расточали ее роману такие люди, мнению которых она вполне доверяла. Восторженные отзывы профессора Эверетта до сих пор звучали в ушах Пегги, и она с энтузиазмом засела за работу.

Однажды субботним утром в начале сентября Джон зашел к ней в комнату, держа в руках несколько страниц рукописи, которые она только что переделала, и, яростно потрясая ими, закричал: «Ради Бога, что это такое?» — и зачитал вслух, по словам Пегги, «целую пригоршню болтающихся причастных оборотов и неправильных сослагательных наклонений». Собрав все свое достоинство, Пегги ответила: «Это — темпо», использовав слово, которым профессор Эверетт охарактеризовал ее необыкновенное чувство времени, ее умение правильно выбрать темп событий.

И впоследствии, получая от Пегги очередную порцию отвратительно исписанных страниц, Джон всегда ворчал: «Еще немного твоего проклятого темпо, да?» Слово стало семейной шуткой, и даже Бесси, потерпев однажды свою первую и единственную неудачу с лимонным пирогом, мрачно заметила: «Наверное, что-то случилось с моим темпо!»

В начале сентября Пегги пишет Гарольду Лэтему, что усердно работает и что впервые в жизни писание дается ей сравнительно легко. Как говорит Джон, писала Пегги, нет более действенного средства, чем подписанный контракт, чтобы заставить писателя сжечь за собой мосты и сесть за работу.

При помощи Джона она старалась выловить все грамматические ошибки и пропущенные окончания глав, убрать повторы и по возможности сократить текст. Таким образом, она прошла уже треть рукописи, и в данный момент считала, что сможет завершить работу в ближайшие шесть недель, тем более что Джон пошел в конце сентября в отпуск и обещал, если понадобится, прихватить еще две недели, чтобы помочь ей. Но надеяться на это можно только в том случае, предупреждала Пегги, если ее не свалит ежегодный сентябрьский приступ тропической лихорадки.

В издательстве же никак не могли решить вопрос, кто будет редактором Пегги, поскольку сама она всякий раз уходила в сторону, как только об этом заходил разговор. Казалось бы, Лу — наиболее подходящая кандидатура после Лэтема, особенно если учесть, что сам Лэтем только курировал приобретение рукописей и не занимался обычной редакторской практикой. Но все предложения от Лу о совместной работе Пегги отвергала напрочь и не потому, что не доверяла редакторским способностям своей приятельницы, а скорее опасаясь, не сочтет ли ее Лу «литературным мошенником», узрев, сколько у нее «недостатков» по части грамматики и орфографии.

Лэтем предложил Пегги подобрать хорошего редактора и направить его в Атланту, с тем чтобы он смог помочь ей в течение нескольких недель, если она того пожелает. Он даже намекнул, что мог бы нарушить правила и сам приехать к ней в качестве редактора.

Но Пегги продолжала категорически отказываться от посторонней помощи, пока они с Джоном сами не пройдутся по всей рукописи. Она была убеждена, что если бы не острый редакторский взгляд Джона и его жесткая критика во время создания романа, рукопись была бы отвергнута и «Макмилланом», и профессором Эвереттом. Она с большим почтением относилась к Джону как к главному интеллектуалу в семье — ведь он закончил колледж, преподавал английский язык, а его словарный запас значительно превосходил ее собственный, не говоря уж о его познаниях в области грамматики и пунктуации. И в этом плане вклад Джона в создание романа невозможно переоценить.