В течение десяти дней американцев объединяла надежда, что Линдберг добьется успеха. С помощью радио и газет они следили за перелетом и молились за его благополучное приземление во Франции. Пегги и ее друзья-газетчики собирались у Перкенсонов и в напряженной тишине слушали, когда по радио передавали новости о перелете.
Все были в восторге, когда, наконец, сообщили, что Линдберг благополучно приземлился в Ле-Бурже, где был сразу же окружен толпами французских поклонников. Пегги совсем не была уверена, что Линдберг совершил «величайший подвиг за всю историю человечества», как кричали об этом на улицах продавцы газет, торгуя экстренными выпусками. Не согласна она была и с тем, что его подвиг заслуживает тех тысяч телеграмм, которые были отправлены, причем некоторые из них были длиной в несколько сотен футов и подписаны десятками тысяч человек.
Ведь другие тоже пересекали Атлантику по воздуху, правда, в отличие от Линдберга не в одиночку и с дозаправкой на острове Ньюфаундленд. И потому Пегги хоть и восхищалась этим человеческим достижением, но считала его не более чем смелым рекламным трюком. И тогда к чему это внезапное обожествление Линдберга?
Однако люди видели то, что не смогла увидеть во всем этом Пегги. Как писал в своей замечательной книге «Только вчера» историк Фредерик Леви Аллен, «годами американцы испытывали духовный голод, видя, как ветшают один за другим их прежние идеалы, исчезают иллюзии и надежды, подвергаясь разрушительному влиянию все новых и новых идей и событий. Здесь и печальные последствия войны, которые подрывали религию и высмеивали сентиментальные представления людей, и продажность политиков, и преступность, и, наконец, та диета, состоящая из непристойностей и убийств, на которую посадили людей газеты.
Романтика, рыцарство и самопожертвование были развенчаны; исторические герои изображались в виде груды праха, а святые — как личности с комплексами и странностями… Нечто очень важное, что необходимо людям, чтобы жить в мире с собой и другими, было утрачено ими. И вдруг совершенно неожиданно Линдберг вернул им это. В его поступке было все — и романтичность, и рыцарство, и самопожертвование».
На месте Линдберга, простого и скромного человека, мог бы оказаться любой из миллионов его поклонников, коснись его вдохновение.
Учитывая ужасную неуверенность Пегги в себе, можно с уверенностью сказать, что ей и в голову не могло тогда прийти, даже в тех кошмарных снах, которые так часто снились ей, что десять лет спустя ей самой выпадет миссия удовлетворить некоторые из духовных потребностей своих сограждан и получить в ответ столь же бурное, как и по отношению к Линдбергу, их поклонение.
Друзья Пегги знали о том, что она пишет книгу, но особых вопросов не задавали, поскольку если и случалось кому завести с ней разговор на эту тему, Пегги только смеялась: «Ох, это просто новый вид терапии для моей ноги». И так оно и было до некоторой степени — после зимы и лета 1927 года нога окрепла и, хотя доставляла Пегги значительные неудобства, уже позволила ей отложить костыли и вновь каждую неделю посещать библиотеку Карнеги для поиска необходимого исторического материала. Все остальное время забирала работа над рукописью, которая, как ясно сознавала Пегги, была уже очень велика даже на этой стадии и отчаянно нуждалась в упорядочении, жестком отборе глав и материала, а значит, в сокращении.
Но остановиться и прочитать все написанное к этому моменту — от начала романа до смерти отца Пэнси Джералда О’Хара — она отказывалась, опасаясь, что вдруг ей захочется все сломать и переделать заново. Ибо в этом случае она совсем не была уверена, что ей вновь удастся собрать все воедино.
Главным событием в романе должен был стать брак двух главных героев, и Пегги была в замешательстве: написано более 300 тысяч слов, а до свадьбы Пэнси и Ретта все еще далеко. А тут еще летом 1928 года, вдобавок ко всем трудностям, Пегги вновь пришлось пережить очередной «приступ самоуничижения».
Как-то раз после полудня один из ее друзей, Фрэнк Дэниел, писавший рецензии на книги для «Атланта Джорнэл», зашел, чтобы поговорить с ней о своей новой работе — рецензии на эпическую поэму Стефена Винсента Бенета «Тело Джона Брауна». Пегги сидела за машинкой, но быстро набросила на свой стол покрывало. Сначала Дэниел очень хвалил поэму Бенета, а затем стал вслух читать отрывки из нее.
«Это конец, это конец», — читал он со своей мягкой дикцией южанина. И, слушая его, Пегги была так тронута красноречием, пафосом и мастерством, проявленным Бенетом в этой поэме, посвященной событиям Гражданской войны, что попросила Дэниела замолчать, опасаясь того, чем это может кончиться для нее.
Дэниел не принял ее слова всерьез и продолжал декламировать, даже «несмотря на то, — вспоминала позднее Пегги, — что я бросилась ничком на софу, заткнула уши и стала громко кричать. Я прочитала тогда эту поэму и страшно удивилась, что кому-то еще хватает смелости браться за тему Гражданской войны после того, как мистер Бенет столь блистательно изобразил ее».
И после этого случая покрывало вновь вернулось на машинку на ближайшие три месяца. Джон был разгневан этим очередным приступом потери веры в себя, но никакие его увещевания не могли помочь Пегги восстановить ее.
В конце ноября умер кузен Пегги со стороны Фитцджеральдов, и она поехала в Фейетвилл на похороны. А вернувшись вечером домой, сняла покрывало с «ремингтона» и начала главу «Похороны Джералда О’Хары». Тогда же она решила назвать родовое имение О’Хара Тарой, как производное от «Холм Тары» — резиденции ирландских королей с древнейших времен до XVI века. Но при этом решила не тратить время и не исправлять в рукописи прежнее название — Фонтейн-холл.
В декабре Бесси оставила дом на Персиковой улице и перешла на работу к Пегги. Это было, конечно, роскошью для Маршей, но Лула Толберг уволилась, а ни Джон, ни Пегги были не в состоянии взять на себя заботы по дому. Пегги не любила готовить и чувствовала, что просто не может управиться с домашними делами и покупками. По словам самой Бесси, хотя ее любовь и преданность «мисс» Пегги и были безграничны, первые недели службы у Маршей были для нее далеко не лучшими.
В письме к Медоре, написанном много лет спустя, Бесси вспоминает:
«Лула Толберг… рассказала мне, что любит и что не любит мистер Марш. И из-за ее описаний мои первые несколько недель в его доме были для меня тяжелыми и даже страшными… Я его так боялась, что мне казалось, моя одежда падала с меня, как штора, когда ее опускают, при его появлении…
Но потом я узнала, что он бывший школьный учитель, что он строг, но что Расторопность, Чистота и Хорошая Еда вызывают улыбку на его лице, — и все стало хорошо».
С помощью Бесси можно представить себе ясную картину жизни в Дамп. Она приходила к восьми утра и оставалась до обеда, а во вторник во второй половине дня и большую часть дня по воскресеньям она была выходная.
«Я помню небольшое недоразумение, происшедшее с одной из моих знакомых горничных. Я сказала ей, что каждое воскресенье кончаю работу после завтрака. Но причина того, что я нерегулярно посещаю церковь, кроется в том, что мистер Марш иногда по выходным спит до 12 часов. Она тогда спросила, оба ли они спят так долго. Я сказала, что иногда мисс Пегги завтракает и спит до прихода ее отца или носит цветы на кладбище на могилу Мейбелл и возвращается до того, как мистер Марш проснется.
Тогда она сказала, что, похоже, по воскресеньям они должны завтракать вместе. Я ответила, что нет, они никогда не завтракают вместе, что мистер Марш позволяет жене отдыхать всю неделю, а она позволяет ему отдыхать по воскресеньям. В воскресенья у мистера Марша день отдыха.
И я решила, что эта горничная поняла правильно все, что я сказала. Но однажды в разговоре до меня дошел слух, что… мистер и миссис Марш не живут вместе, что они никогда не едят вместе… Но я ведь сказала, что они только не завтракают вместе».
Кроме Бесси, у Маршей служила еще и Кэрри, прачка Митчеллов, приходившая за грязным бельем и возвращавшая его чистым по понедельникам. Бесси получала 15 долларов в неделю плюс оплату проезда, но предпочитала бы получать половину, но «жить у них», а плата Кэрри составляла три доллара в неделю плюс оплата проезда. А поскольку Джон получал около 75 долларов в неделю и большая часть денег уходила на оплату счетов от медиков, питание, аренду квартиры и прислугу, то для себя у Маршей денег почти не оставалось. И со времени замужества Пегги не смогла купить себе ни одного нового платья. Сестра Джона, Фрэнсис, которая также вышла замуж и теперь была беременна, зная финансовые трудности Маршей, прислала Пегги голубое бархатное платье из своего гардероба.
