Итак, он берется за канат обеими руками, готовясь подняться под купол…

И вдетая с таким трудом нитка выскакивает из ушка.

Внезапно в звуки музыки непонятным образом врывается оглушительный звон пощечины, и цирк сразу рушится, разлетается на мелкие кусочки. И вот уже нет ни арены, ни опилок, он стоит посреди комнаты, снова превратившись в маленького мальчика, и горько плачет.

1971.

Они сидели целой компанией и болтали о разных пустяках, как вдруг у него ни с того ни с сего пошла носом кровь.

Приятели посоветовали ему запрокинуть голову и некоторое время не дышать, уверяя, что с ними не раз случалось то же самое, и ничего — только здоровее стали.

Он в точности исполнил все, что ему говорили.

Но, наверное, этот способ лечения все-таки не годился, потому что, как только он снова вздохнул и чуть наклонился вперед, кровь хлынула с новой силой. Тогда вспомнили о паутине: надо засунуть ее в ноздри, положить на лоб кружочек сырого картофеля и прилечь. Уж это-то средство проверенное.

Он снова исполнил в точности, что ему говорили. Но когда поднялся с кушетки, лицо у него было землистого цвета, а кровь уже не лилась, а хлестала струей.

Тогда заговорили о больнице и о том, что, если дело принимает такой скверный оборот, тут уж ничего не поделаешь: все советы — побоку и скорее к врачу.

И вот его внесли на руках в больницу и оставили там, сняв с него рубашку и усадив на топчан для осмотра. Это было единственно правильным из всего, что до сих пор для него делали. Тут же появилась женщина-врач, она вышла из боковой двери, откуда доносились громкие возбужденные голоса: начинался новый год, и по этому случаю распределяли календари. Тяжело отдуваясь, врач положила доставшийся ей календарь на свою сумку и повернулась к больному.

Вначале он решил, что она разглядывает его нос, и несколько приободрился. А то ведь он уже, грешным делом, подумывал, не начало ли это конца, и приготовился к худшему. Но теперь, словно споря с самим собой, больной постарался придать лицу самое благодушное выражение, на какое только был способен, хотя и без особого успеха: как ты ни улыбайся, если у тебя под носом такое творится, ты в лучшем случае можешь рассчитывать лишь на то, что люди тактично отвернутся, чтобы тебя не смущать.

Врач, правда, не отвернулась, она ведь исполняла служебный долг. Вот только взгляд ее был направлен не на ту достойную жалости часть его лица, что была перепачкана кровью, а блуждал по всему лицу. Чем-то оно ее, похоже, заинтересовало. Это было заметно по тому, как докторша прищуривалась, словно рассматривала что-то издалека и никак не могла разглядеть, отчего на переносице у нее образовалась глубокая морщина.

Так продолжалось довольно долго, пока внезапно вся она не засияла, и тогда морщина на переносице сразу исчезла.

«Я спасен!» — подумал про себя пациент. Но не тут-то было, докторша ограничилась лишь тем, что спросила:

— Послушай, ты меня не узнаешь?

Первым его побуждением было ответить «нет», однако, посчитав это невежливым да и рискованным в его положении, больной предварительно взглянул на нее, чувствуя здоровенный сгусток крови в правой ноздре. Потом произнес:

— Нет, доктор, что-то не припоминаю.

— Черт побери, хорошенькое дело! — сказала она с загадочной улыбкой и, протянув руку к ящику стола, прибавила:

— Значит, не помнишь меня. Кстати… Ты родом случайно не из Калабасар-де-Сагуа?

— Оттуда, доктор.

— И тебе, конечно, теперь уже должно быть лет пятьдесят с хвостиком?

— Пятьдесят четыре, доктор.

— Вот: память, даже когда она приблизительна, все равно остается памятью. Ах, — вздохнула она, — мы стареем. Не думай, я не намного моложе тебя.

— Да? В таком случае вы хорошо сохранились, — пробормотал пациент и тут же почувствовал, что сгусток выскочил и кровь снова полилась.

— Стоп, а откуда ты знаешь, что я хорошо сохранилась, если, по твоим словам, ты со мной незнаком? — спросила докторша, приподняв бровь и лукаво улыбаясь.

— Так ведь… Да… Ну, человек ведь сравнивает, понимаете? Видите, я по сравнению с вами никуда не гожусь…

И тут докторша без промедления нанесла удар, который она долго готовила:

— Что у тебя и в самом деле никуда не годится, так это память. А это, могу тебя заверить, скверная штука.

«Может быть, — подумал он, — только кровоточит-то у меня не память, а нос».

Женщина принялась рыться в ящике стола. Она долго подбирала пинцет, потом вынула из шкафчика стеклянный сосуд со стерильной ватой. Но, повернувшись к больному, снова остановилась. Он был еще в состоянии разглядеть ее улыбку и глаза навыкате, смотревшие на него с высоты учености.

— А ты не мог бы сделать над собой усилие?

— Я уже пробовал, доктор, даже картофелину ко лбу прикладывал, да все без толку…

— Я говорю не о домашних средствах, — властно перебила она его и тут же, смягчившись, добавила: — Лечение — это мое дело, я имела в виду твою память.

Пациент поднял голову:

— Что ж, попробовать можно… Ведь пока живешь — надеешься, не так ли?

— Сейчас увидим. Скажи, ты помнишь в Калабасаре дом, что стоял напротив школы?

— Лавочка китайца? Его еще Перцем дразнили…

— Нет, подальше.

— А, вспомнил, такой зеленый домик, обшитый досками…

— Вовсе не зеленый и ничем не обшитый.

— Ну как же, доктор! Он стоял как раз по правую руку… Если вообразить, что ты повернулся спиной к школе и…

— Нет и еще раз нет. Он стоял слева. Каменный оштукатуренный дом.

— Знаете, столько времени прошло, что надо быть семи пядей во лбу, чтобы все упомнить.

— У меня не семь пядей во лбу, но зато абсолютная память. — Это было, видимо, главное, а возможно, и единственное ее достояние, и она не скрывала своей гордости. — Ты, например, мог бы сказать, кто жил в этом доме?

Больной, задумавшись, опустил голову и тут увидел, что перепачкан кровью уже до пояса и что к животу его прилип комочек той самой злосчастной паутины. Он засопел и вдруг радостно поднял голову:

— Вспомнил! Семья Лопеса Тропы, доктор!

— Нет. Ты заехал в квартал Лос-Чивос. Лопесы Тропа всегда жили именно там. Со стариками их было пятеро. Трое детей: Роса, что вышла замуж за директора электростанции, Алехандрина, которая умерла год назад, и Нило, самый младший, он остался холостяком и жил с родителями. Ну, что скажешь? — торжествующе спросила она.

Часы на стене пробили пять раз, и больной отметил про себя, что уже битых три четверти часа сидит здесь, разгадывая загадки. Воспользовавшись минутной тишиной и улыбкой врача, ожидавшей признания ее достоинств, он решился.

— Да, здорово, ну, а как насчет этого? — спросил он, осторожно придвигая к ней свой нос.

— Это все пустяки, Аурелио Линарес, — ответила она, сделав ударение на имени. Больной приуныл, но постарался изобразить на лице воодушевление:

— Черт подери, вы и имя мое знаете.

И тут докторша с неожиданной энергией, хотя и любезно, сказала:

— Попробуем тебе помочь, Аурелио.

— Да-да, пожалуйста, помогите мне, доктор.

И, устроившись поудобнее, он приготовился к осмотру, однако врач, и не подумав приступить к делу, принялась нанизывать слово на слово:

— Слушай меня внимательно: перед тобой большой класс, сорок или пятьдесят учеников, и учитель, которого зовут Северо. Что это тебе напоминает?

— Да… что угодно. Что хотите.

— При чем тут что я хочу? Речь идет о том, что было когда-то и теперь хранится в святилище памяти. Просто ты должен вспомнить.

— Тогда… Наверное, это школа?

— В самую точку, — обрадовалась докторша. — Теперь слушай. У одного из учеников светлые волосы и красное родимое пятно на щеке. Кто это, по-твоему?

— Во всем нашем городке такая родинка была у меня одного. Стало быть, это я, доктор. — И, торопясь извлечь из сказанного хоть какую-то пользу, он добавил с вымученной улыбкой: — Но теперь, после всей этой истории с носом, родинка небось и не видна совсем?