А поздно вечером из окна дома, где жила юная цикада, зазвучала неслыханная доселе прекрасная песня, за которую все селение благодарило певицу.

И только жук-алькальд не унимался. Черное семечко все росло, разрасталось у него в сердце, и, едва только на землю упали первые осенние дожди и жители селения стали чихать и кашлять от простуды, он решил, что теперь настало его время.

— Ах, сеньор алькальд, — жаловалась хорошенькая бабочка, — я так страдаю от боли в ушах!

— Это евстахиева труба, милая. Очень нежный орган, расположенный у нас в ухе. Он не выносит музыки.

— О, я и не знала!

— Именно так. Он попросту разрушается от нее, сестрица. Тебе придется улететь отсюда, чтобы не слышать больше этих проклятых песен.

— Выходит, цикада во всем виновата?

— А кто еще распевает у нас тут, милая? Разве другие поют так громко?

Ему бы добавить: «…и так прекрасно», — но этого он не сказал, хоть убей.

Потом алькальд пошел к улиткам, тем самым, которые оставляют за собой серебряный след на дорогах.

— Как поживаешь, сестрица улитка?

— Да, как видите, неплохо, сеньор.

— А как твой новый дом?

— Строго по мерке, сеньор.

— Ну что ж, в дождь он тебе пригодится.

— Конечно, вода стекает по раковине, и внутрь не попадает ни капли. Только вот беда: целыми днями придется сидеть взаперти. Страшный грипп гуляет вокруг.

— А звуки внутрь хорошо проникают?

— Прекрасно. Мы это учитываем при постройке домов.

— Вот беда-то! Это же очень опасно!

— Опасно?

— Тебя разорвет, милая.

— Как так? Что вы говорите?

— Музыка, моя дорогая, музыка — это не что иное, как повторение звуков высокой частоты.

— Частоты?

— Конечно. А твой дом-раковина — настоящий лабиринт, где увеличивается частота высоких звуков.

— Звуков?

— Ну, а она все надрывается. На минуту и то не умолкнет, знай себе поет да поет.

— Цикада, сеньор?

— Конечно цикада. Так она всех нас переморит. Ты даже из дома не выберешься, чтобы хоть умереть на солнце. Никто про тебя не узнает, так и останешься лежать внутри, холодная, оледенелая.

И бедная улитка, совсем испугавшись, хлопнула дверью, запираясь в раковине, а злодей-жук потихоньку улыбался, представляя себе, как на робкий народец подействует разлитая им отрава.

И такого страху нагнал он на жителей селения, что вскоре они совсем перестали слушать цикаду.

Однажды утром, решив, что пришел час свершить задуманное, сеньор алькальд в сопровождении четырех червяков вооруженной охраны появился у ее дома.

— Именем закона, ты арестована, красавица.

— Какого закона? — спросила цикада.

— Именем акустического закона, — торжественно произнес алькальд, разворачивая бумагу с множеством штемпелей и печатей.

Вряд ли стоит объяснять, что вечером того дня да и в последующие вечера темными оставались окна в домике юной цикады.

Так прошла зима. Маленькие жители селения больше не слышали песен, и не раз чья-нибудь тяжелая рука больно шлепала ребятишек, которые, не понимая, за что их так жестоко наказывают, плакали навзрыд. Снова наступила весна, и вот однажды вечером, темным дождливым вечером, в селении случилось такое, о чем никто и подумать не мог. Вдруг страшный хохот, от которого обрушилось три дома, сотряс воздух и само небо.

— Ха! Ха! Ха! Вот она я!

На вершине горы, в расщелине которой лепилось селение, показалась голова огромной жабы, будто плетью щелкавшей огромным языком.

— А ну, живо сдавайтесь все!

Обитатели селения даже сдвинуться с места не могли от ужаса, но потом собрался комитет и принялся размахивать белым лепестком. Во главе комитета, дрожа с головы до зазубренных лап, стоял алькальд.

— Сеньора, чем мы можем служить вашему превосходительству?

— Разнообразной и вкусной едой.

— Но нас не так уж много, ваше превосходительство, на полтарелки и то не хватит. — И, едва живой от страха, алькальд низко поклонился жабе.

Только пчелы не задрожали, потому что они много работают и знают, что такое борьба. Вперед выступила одна пчелка, бесстрашно крикнув:

— Послушай, ты, жаба! Ты влезла на гору, где стоит свободное селение.

— Вот еще, подумаешь, какое дело, — возразила жаба, немного помолчав.

— Думай не думай, а злые дела недолго живут.

— Ну, это мы еще посмотрим. — И жаба угрожающе двинулась вперед.

Но маленькие обитатели селения попрятались в норки, и жаба осталась ни с чем. Тогда, совсем раздувшись от злости, она заревела:

— Даю вам два часа на размышление! Или сдавайтесь, или я сотру вас с лица земли!

И вот часы принялись отсчитывать минуты и секунды. Наступил долгий, разукрашенный яркими красками вечер, который, казалось, станет последним для обитателей горного селения; стемнело, на небе зажглись звезды.

— Мы должны как можно скорее что-нибудь предпринять, — нервно суетился алькальд, пока наконец пчела не дала ему отпор:

— Ну уж вы-то ничего не должны предпринимать.

— Я ваш алькальд!

— Вы были алькальдом, — отрезала пчела, — но с тех пор, как вы назвали превосходительством эту скотину, вы уже не алькальд.

— Правильно, правильно! — проверещали сверчки.

Алькальд опустил голову, и все сразу увидели, что цилиндр ему велик, а жезл короток.

— Мы должны бороться, — продолжала пчела. — У кого есть план или какая-нибудь мысль?

Большая черная муравьиха выползла вперед и произнесла:

— Братья, чудовище влезло на гору, но за спиной у него ущелье. Если подкопать землю сзади, жаба свалится в пропасть.

— Браво! Чудесно! Лучше не придумаешь! — закричали все.

Но пчела, поразмыслив, сказала:

— Нет, это невозможно: жаба увидит, как мы огибаем гору.

— Пожалуй, правда, — согласилась муравьиха, а рыжий муравей вытер платком холодный пот со лба.

— Так что же нам делать? — прошептал юный сверчок; он был еще совсем белый, потому что жил под камнем.

Серьезный вопрос — как одержать верх над чудовищем, если оно само не упадет вниз.

Воцарилось долгое молчание. Но вдруг все увидели, что светлячок снова зажег свой фонарик. Маленький народец в надежде обернулся к нему.

— Братья, а цикада! — воскликнул светлячок.

— Что?

— Да ее музыка, которая делает добрее сердце друга и парализует волю врага!

— Такого зверя — вряд ли, — заметила бабочка.

И все же светлячок, который обычно сначала хорошенько думал, а уж потом зажигал фонарик, не сдавался:

— Нам ведь нужно, чтобы чудовище только чуть-чуть задремало, лишь немного сомкнуло веки, и тогда мы сможем перебраться на ту сторону горы и подкопать ее.

— Вот это вполне возможно, — согласилась пчелка и радостно спросила: — А где кума цикада?

Но о цикаде давно уже все забыли. Тогда алькальд сунул руку в карман черного пиджака и, дрожа, вытащил ключ от тюрьмы.

— Вот до чего ты дошел, даже в тюрьму ее посадил! — воскликнула пчела и, вырвав у жука ключ, полетела к тюрьме.

Она открыла дверь камеры и увидела, что цикада сидит за столом и что-то пишет на нотной бумаге.

— Если ты пишешь завещание, сестрица, то забудь о нем!

— Завещание? Кто сказал такую глупость? Я пишу песню, когда-нибудь ее споют.

Растроганная пчелка уронила слезу, но тут же взяла себя в руки, потому что сейчас было не до слез.

— Сестра, сегодня, как никогда, нам нужна твоя музыка. Хочешь помочь нам спасти наш народ?

— Пойдем, — просто ответила цикада и взяла скрипку.

На небе уже занималась утренняя заря, когда цикада вошла в свой дом и почти под самым носом у жабы настежь распахнула окна. А внизу рыжие и черные муравьи, сверчки, бабочки и улитки, словно солдаты построившись в ряды, ждали ее песни.

И вот из окон дома полилась прекрасная музыка, уносившаяся к небу. В ней звучала сила народа, единая боль всех за одного и одного за всех.

Огромная жаба издевательски улыбнулась, но потом мало-помалу что-то стало сковывать ее тело, а веки опустились, словно тяжелый складчатый занавес. И тогда все вышли из засады, обогнули гору и быстро, дружно принялись копать землю, пока кто-то не крикнул: «Назад!» Земля поползла вниз, и жаба покатилась в пропасть навстречу смерти.