У меня захватило дух, а когда, очнувшись, я собрался удивиться, подал голос Педрито:

— Полундра! Садимся на мель.

Мы бросились за борт и — по шею в воде — принялись толкать «Эумелию» под брюхо, пока не сдвинули с места и она не всплыла над отмелью, подняв со дна воронки крутящегося тонкого песка. Монго воспользовался случаем, чтобы осмотреть дно специального бака, где мы, в морской воде, держали лангустов. А я стал готовить завтрак — была моя очередь. За весь день я так и не сумел выбрать минуты, чтобы перемолвиться со старшим. Зато мне удалось разглядеть как следует лицо нашего Пятого, и я впервые понял, что в такие светлые и большие глаза нельзя смотреть долго. Он не сказал мне ни слова, а привалился спиной к стойке штурвала и тут же заснул. Ближе к ночи старшой разбудил его, и он, в темноте, съел немного похлебки и снова пошел спать.

Дул мягкий бриз, доносивший до нас свежее легкое дыхание с островка Эль-Кайуэло; я наспех сполоснул в море посуду: торопился на корму, где старшой, лежа на спине, грел под луною живот. Я почти ничего не успел ему сказать и потому начал с того, на чем мы остановились:

— Ведь я же не про тот свет спрашиваю. И не про этот.

Он мягко улыбнулся в сиянии луны, сел и, помолчав, заговорил, раскуривая сигару, огонек которой бросал красные блики на его лицо.

— Теперь я знаю, что тебе ответить, Лусио. Присаживайся.

Я прислонился к фок-мачте и, скользнув по ней спиною, сел.

— Допустим, он маленько свихнулся и ему кажется, будто здесь, у нас, он увеличивает свои капиталы.

— Лежа весь день ничком и глядя в воду?

— Не в воду. Он разглядывает дно.

— Вода или дно — все равно бред.

— За свой бред он платит деньги. Стало быть, точка.

— Нет, не точка.

— Почему?

Я растерялся, не зная, что ответить, и объяснил, как мог:

— Потому что на работе важно не только зарабатывать деньги, но еще и понимать, что заставляет другого платить их тебе.

— Положим, в данном случае — помешательство.

— Плавать на таком корыте, как наше, вместе с помешанным — это ж опасно.

— У него помешательство особое, Лусио, тихое, один пунктик: чтобы не было ветра.

Опять ветер! Я даже приподнялся.

— При чем тут ветер, Монго? Мне уже и Педрито говорил. Но на что она ему — эта тишь да гладь?

— Я же сказал тебе, Лусио, он помешался.

— Неправда! — почти выкрикнул я и тут же поглядел на корму, уверенный, что разбудил Пятого. Увидел я только его ноги, не затененные навесом и залитые светом луны. А когда снова повернулся к Монго, тот смеялся вовсю.

— Не бойся, дурачок. У него помешательство безобидное, и он за него платит. Он и мухи не убьет.

— Но ведь нельзя же проходить мимо… поневоле тревожишься, — проговорил я быстро и понял, что теперь-то уж Монго сумеет объяснить мне то, чего я хочу.

— Ладно, так и быть, отвечу тебе: он вбил себе в голову, будто на дне кто-то есть.

— Кто это есть на дне?

— Конь.

— Конь?

— Да, красный, говорит, конь. Красный, как кораллы.

И Монго расхохотался до того оглушительно, что я поверил: не врет. Внезапно рядом с нами очутился Пятый, и Монго, слегка смутясь, осведомился:

— Что, приятель, не спится?

— Вы заговорили о коне, но про коня — это правда, о нем я бы не позволил себе неправды.

Я осторожно поднялся на ноги — иначе не видно было его лица, только силуэт головы на фоне лунного света, а ведь, наверно, его лицо выражало досаду, хотя голос звучал ровно. Однако нет, лицо его оказалось тоже спокойным, как море. Монго, ни на что не обращая внимания, тихо встал.

— Я никого не обвиняю в неправде, — проговорил он, — только я никогда не стану разыскивать живого коня на морском дне. — И он нырнул в квадратный зев полубака — спать.

— Да, да, — пробормотал Пятый, — он разыскивать не станет, а если и станет, то не найдет.

— Почему? — неожиданно спросил я, будто мне было неизвестно, что нет на свете человека, который бы знал море лучше, чем Монго. Но тут Пятый повернулся так, что луна ярко осветила его лицо.

— Чтобы видеть, надо иметь глаза. «Имеющий глаза, да видит».

— «Да видит»? Видит что?

— То, что нужно глазам, когда они уже понавидались всякой всячины.

Сомнений не оставалось: у него было помешательство — тихое, безопасное для посторонних помешательство…

Монго не соврал, но я — я не люблю зарабатывать на сумасшедших и тратить на них время. Я решил уйти, — однако не успел сделать и двух шагов в сторону кормы, как Пятый окликнул меня:

— Погодите, нельзя же проходить мимо: человек поневоле тревожится за другого человека.

Это были мои слова, и я почувствовал себя так, будто обязан держать за них ответ…

— Допустим, ну и что?

— Вы тревожитесь за меня.

— Ничего я не тревожусь, можете себе хоть всю жизнь смотреть в воду и разглядывать ваше морское дно.

— Да, но вам позарез хочется знать, зачем мне это надо.

— А я уже знаю.

— Что у меня помешательство?

— Да, помешательство.

Пятый заулыбался и, не стерев с губ улыбки, сказал:

— На непонятное всегда стараются навесить ярлык.

— Чего нет, того увидеть нельзя. Кони созданы для земли, они раздувают ноздри, чтобы дышать воздухом, скачут, распустив по ветру гриву, и цокают копытами по камням.

— Они созданы еще и для воображения.

— Что?!

— Чтобы скакать, куда угодно нашей мечте.

— И для этого вы отправили его скакать под водой?

— Я его никуда не отправлял, просто он сам под водой. Я вижу, как он проносится мимо меня, слышу цокот его копыт. В штиль я улавливаю его приближение еще издали: он скачет галопом во весь опор, миг — и передо мной плещет водорослями его грива, и пролетает он сам, красный, как кораллы, как кровь, брызнувшая из жил и не свернувшаяся от соприкосновения с воздухом.

Пятый заметно волновался, а я хотел повернуться и уйти. Однако втайне шевельнулась во мне мысль: до чего же оно прекрасно — видеть, как скачет такой коралловый конь. Пускай это всего лишь слова — тебя уже так и тянет увидеть кораллового коня снова и снова; да, пускай это всего лишь слова взволнованного своим рассказом человека. Конечно, я подавил в себе это чувство, потому что я еще не люблю и того, чтобы меня втягивали в разные споры-разговоры.

— Хорошо, если можно думать о каком-то коне, оттого что не надо думать о хлебе насущном.

— Людям всегда нужен какой-нибудь конь.

— Но хлеб насущный важней, он нужен каждому.

— Конь — тоже каждому.

— Я обойдусь одним хлебом, жизнь-то у нас собачья.

— Когда ты наешься своим хлебом, тебе захочется еще и коня.

Может, я чего-то не понял, но в человеческих мыслях нет-нет да и вспыхнет какой-то проблеск или в словах — искра света, пускай неясного, и все-таки в душе остается огненный след. Да… и, однако же, для меня это было куда трудней, чем лежать целыми днями ничком, высматривая лангустов. Ничего больше не сказав, я поспешил уйти и даже не оглянулся, чтобы Пятый, чего доброго, снова меня не окликнул.

День, как обычно, начался рассветом над островком Эль-Кайуэло, ветер донес оттуда крики диких уток. Я подгадал так, чтобы оказаться с Монго наедине, и, прежде чем сесть в шлюпку с Педрито, шепнул, не дожидаясь, что ответит старшой:

— О моей доле не думай, у него я не возьму ни гроша.

И мы принялись за дело, на которое ухлопывали жизнь: прозрачная вода, сачок, дно, колышущиеся водоросли. Тут я впервые рассмеялся.

— А что, — обернулся я к Педрито, — а что, если бы я поймал в сачок кораллового коня?

Он посмотрел на меня наивными голубыми глазами, ответа в них не было, но слова его заставили меня вздрогнуть.

— Осторожно, Лусио, от этого солнца слишком жжет голову.

«Не от солнца, а от этого помешанного», — подумал я, но промолчал, и мне почему-то сделалось чуть-чуть грустно.

Прошло три дня, похожих на все остальные, и наш Пятый, как прежде, ничего не говорил, мало ел и много смотрел в воду, перегнувшись за борт, и не обращал внимания на шпильки Висенте, который начал с подхихикивания, а кончил тем, что высказался: