Главным среди нас всегда бывал тот, чью власть признавали все, и признавали добровольно. Он должен был уметь лучше других делать вязанки и таскать их не спотыкаясь, глубже других вонзать топор в ствол, раньше других вскакивать на гребень сложенного костра, из которого неожиданно вырвалось пламя. Вот это и есть главный. Мартинес был главным — собранный, крепкий, словно сжатый кулак. Я никогда не забуду его глаз, его орлиного носа над густой черной бородой.
Когда я вернулся в ранчо, Мартинес рассказывал о своей беседе с хозяином.
— Я и говорю ему: «Дон Бруно, вот уже двадцать лет, как я работаю на вашем участке. Пора хоть один костер из яны отдать нам». Хозяин оглядел меня с ног до головы, вынул изо рта окурок сигары и сказал: «Слушайте, а вы знаете, сколько стоит костер из яны?» — «Спросите на Кайо, знаю я или нет». — «Таким костерчиком, Мартинес, вы заработаете больше, чем я», — процедил он, подойдя ко мне вплотную. «Мне нужен костер в тысячу мешков» — «Да вы собираетесь разорить меня, приятель».
Мартинес остановился, поднял кружку с агуардьенте и осушил ее, словно это была вода. Повесив кружку на ветку дерева, он продолжал:
— Тогда я взял шляпу, взглянул на дверь и говорю: «Что ж, не сделаете мне такого подарка — я в этом году уйду от вас». Ну, ясно, старик согласился. Вот поэтому мы снова оказались на Кайо.
— Ладно, надо понемногу вязать яны, — сказал Канарец.
— Говорят, здесь их полно, — откликнулся Андрес. — Нужно только взяться.
На следующий день мы распаковали инструменты.
Лезвия топоров вонзались в стволы, которые содрогались от каждого удара. Сыпались пожухлые листья, и раненое дерево с треском рушилось на землю. Сок обагрял наши топоры. Затихал один удар, и тут же раздавался другой, глухой и отрывистый. Затем все умолкало. Шум падающих листьев замирал, как внезапно прекратившийся ливень. Стойкий, резкий запах пропитывал все вокруг — начиная с земли и кончая посудой. Но нас пятерых интересовало только одно — собственный костер из яны.
Андрес каждый раз, когда мы встречались — я шел за стволами яны, а он уже нес свои к месту костра, — повторял:
— Я видел яны, там их много.
— Лишь бы все ладно было, — отвечал я.
И мы работали без устали. В полночь просыпались и шли складывать костер. Это дело требует от угольщика всех его знаний и сил. Положить один ствол на другой, пригнать их вплотную, сверху класть еще и еще, да так, чтобы этот штабель свежей Древесины стал прочным, словно камень. Иначе потом может случиться беда. У нас уже было заготовлено несколько сотен стволов яны для последнего костра, когда Андрес сказал:
— Сегодня вторник.
— Завтра придет «Амалия», — пояснил Канарец.
Мартинес точил мачете и, не отрывая глаз от клинка, произнес:
— Завтра, Антонио.
Я взглянул на канал, пытаясь рассмотреть плот, но из зарослей торчал только кончик шеста.
— Ладно, завтра, — сказал я и проскользнул под сетку от москитов.
На рассвете я опять плыл по каналу. Над моей головой с криком носились коруа, внизу — спокойная вода; вдоль берегов теснились мангры, а из-под их густо переплетающихся корней выскакивали красные как кровь рачки.
Я рассчитывал быть в лавке около полудня. С моря поднялся сильный ветер, беспощадно палило солнце. В лавке я застал толстого Эрнесто и его тощую жену. Пропустив стаканчик, я уселся на берегу и стал глядеть на море в ожидании «Амалии». Она показалась часа в два. Шла с попутным ветром. Изодранные паруса раздувались, а от носа расходились волны.
Через полчаса судно пришвартовалось, и я увидел на нем какого-то парня. Он выглядел мальчишкой. Не по годам рослым мальчишкой. Белокожий, с едва пробивающимися усиками. За его спиной маячила фигура хозяина парусника.
— Эй, бездельник, что, после обеда припухаешь? — крикнул он мне.
— Хуже нет тебя дожидаться, — ответил я. — Твоя посудина хоть кого доведет.
— Меня не доведет. — И, все еще улыбаясь, он соскочил на пристань.
Следом сошел парень с усиками. Я разглядел его очень хорошо. Он был выше всех нас, на вид ему было года двадцать четыре, а может, года на два побольше. Парень казался сильным. У него была крепкая шея, беспокойные глаза и кожа белая, как молоко. Мне такие люди не нравятся.
Хозяин парусника протянул мне руку:
— Жиреешь, разбойник, а?
— Ах ты… — начал я, но он тут же прервал меня.
— Вот вам новый парень, — сказал он как-то смущенно.
— Этот?
— Его послал дон Бруно.
— Это ж молокосос! — воскликнул я, не в силах скрыть досаду.
Парень спокойно взглянул на меня. Он хотел что-то сказать, но, видно, раздумал и перевел глаза на хозяина судна.
— Ну, не такой уж молокосос.
— Именно молокосос.
— Потом сам увидишь.
— Я и сейчас вижу. — Я повернулся к мальчишке. — Ты приехал на место Фиденсио?
— Да.
— А понимаешь, что такое лес? Жечь уголь умеешь?
— Нет, не умею. Но научусь.
Меня просто смех разобрал, и руки зачесались всыпать ему как следует… Подумать только, научится! С этаким беленьким личиком! Жечь уголь — это не игрушки!
— Как же, — сказал я, — научишься, если тебя раньше не сожрут москиты.
Онничегонеответилисунулрукувкарман — искалсигарету. Мыпомолчали. Яподумалотом, какоелицобудетуКанарца, дачтолицо — япредставилсебе, что он скажет на все это. Правда, последнее слово — за Мартинесом.
Поразмыслив, я попросил хозяина судна:
— Задержись еще на пару деньков, может, тебе придется везти этот груз обратно. Ну, пошли.
Я зашагал по воде прямо к плоту, да внезапно остановился: «Вот черт, как же я мог забыть?»
— Герман… Герман! Как там Фиденсио?
Но хозяин парусника не услышал: слова мои унес ветер.
— Все так же, — сказал парень, но я даже не взглянул на него.
Мы прибыли ночью. За два дня до этого Мартинес зажег первый костер. Он был весь из хукаро и горел бесшумно. В воздух поднималось облако серого дыма. Мартинес и Канарец не спали. Это был час разговоров у огня за кружкой крепкого кофе.
Как только плот подошел к берегу, я подал голос. С берега отозвались.
— Это остальные, — объяснил я своему спутнику.
— Сколько их? — спросил он.
— Четверо, но они стоят двадцати.
Больше мы не произнесли ни слова.
Когда мы подошли к костру, Канарец встал. Невозможно было различить что-либо, кроме его сверкающих белков и жестяной кружки в руках. Он бросил взгляд на парня, затем на Мартинеса. Я тревожно следил за ними. Мартинес тоже поднялся, сделал несколько шагов нам навстречу и спросил:
— Ты знаешь эту работу?
— Пока нет.
Затем произошло то, что я и ожидал. Канарец швырнул кружку и подошел вплотную к новичку.
— Нечего сказать, хороша рожа! Просили мужчину, а прислали сосунка.
Все молчали. Молчал и новичок. Лицо его было едва освещено. Мне показалось, что оно покраснело, но я не поручусь, были то отсветы огня или прилившая к лицу кровь.
Мартинес продолжал:
— Не знаешь работы, так можешь убираться.
Тут парень потерял терпение:
— Ну, кое на что я гожусь.
— Конечно, например, тарелки очищать! — закричал Канарец.
Но прежде, чем он договорил, парень ударил его кулаком в лицо. Канарец покачнулся и рухнул на лежавшие рядом стволы. Мартинес, Андрес и я кинулись к дерущимся. Мартинес добежал первым. Он хоть и был намного ниже парня, а схватил его за пояс и швырнул на груду бревен, как куклу. Канарец выхватил мачете, но Мартинес резко его осадил:
— Прекратите, не то я кого-нибудь прикончу.
Лицо Мартинеса оставалось спокойным. Канарец спрятал мачете и утер кровь. Парню здорово досталось: острый сучок разорвал ему рубашку и глубоко поранил грудь. Из раны капала кровь. Падая, новичок стукнулся лбом о бревно и теперь был без памяти. Я поднял его на руки. Андрес побежал за аптечкой. Парень с трудом приходил в себя, и я положил его на землю. Мартинес был спокоен: такими же глазами он смотрел на слепней и на пламя.