1. Каменщики Ноги грузные расставивши упрямо, Каменщики в угловом бистро сидят, — Локти широко уперлись в мрамор… Пьют, беседуют и медленно едят. На щеках – насечкою известка, Отдыхают руки и бока. Трубку темную зажав в ладони жесткой, Крайний смотрит вдаль, на облака. Из-за стойки розовая тетка С ними шутит, сдвинув вина в масть… Пес хозяйский подошел к ним кротко, Положил на столик волчью пасть. Дремлют плечи, пальцы – на бокале. Усмехнулись, чокнулись втроем. Никогда мы так не отдыхали, Никогда мы так не отдохнем… Словно житель Марса, наблюдаю С завистью беззлобной из угла: Нет пути нам к их простому раю, А ведь вот он – рядом, у стола… 2. Чуткая душа Сизо-дымчатый кот, Равнодушно-ленивый скот, Толстая муфта с глазами русалки, Чинно и валко Обошел всех знакомых ему до ногтей Обычных гостей… Соблюдая старинный обычай Кошачьих приличий, Обнюхал все каблуки, Гетры, штаны и носки, Потерся о все знакомые ноги… И вдруг, свернувши с дороги, Клубком по стене — Спираль волнистых движений, — Повернулся ко мне И прыгнул ко мне на колени. Я подумал в припадке амбиции: Конечно, по интуиции Животное это Во мне узнало поэта… Кот понял, что я одинок, Как кит в океане, Что я засел в уголок, Скрестив усталые длани, Потому что мне тяжко… Кот нежно ткнулся в рубашку — Хвост заходил, как лоза, — И взглянул мне с тоскою в глаза… «О друг мой! – склонясь над котом, Шепнул я, краснея. — Прости, что в душе я Тебя обругал равнодушным скотом»… Но кот, повернувши свой стан, Вдруг мордой толкнулся в карман: Там лежало полтавское сало в пакете. Нет больше иллюзий на свете! <1932> Для души купил я нынче На базаре сноп сирени, — Потому что под сиренью В гимназические годы Двум житомирским Цирцеям [230], Каждой порознь, в вечер майский С исключительною силой Объяснялся я в любви… С той поры полынный запах Нежных гвоздиков лиловых Каждый год меня волнует, Хоть пора б остепениться, Хоть пора б понять, ей-богу, Что давно уж между нами — Тем житомирским балбесом И солидным господином, Нагрузившимся сиренью, — Сходства нет ни на сантим [231]… Для души купил сирени, А для тела – черной редьки. В гимназические годы Этот плод благословенный, Эту царственную овощь Запивали мы в беседке (Я и два семинариста) Доброй старкой – польской водкой, — Янтареющим на солнце Горлодером огневым… Ничего не пью давно я. На камин под сноп сирени Положил, вздохнув, я редьку — Символ юности дурацкой, Пролетевшей кувырком… Живы ль нынче те Цирцеи? Может быть, сегодня утром У прилавка на базаре, Покупая сноп сирени, Наступал я им на туфли, — Но в изгнанье эмигрантском Мы друг друга не узнали?.. Потому что только старка С каждым годом всё душистей, Всё забористей и крепче, — А Цирцеи и поэты… Вы видали куст сирени В средних числах ноября? <1932> Из палатки вышла дева В васильковой нежной тоге, Подошла к воде, как кошка, Омочила томно ноги И медлительным движеньем Тогу сбросила на гравий, — Я не видел в мире жеста Грациозней и лукавей! Описать ее фигуру — Надо б красок сорок ведер… Даже чайки изумились Форме рук ее и бедер… Человеку же казалось, Будто пьяный фавн украдкой Водит медленно по сердцу Теплой бархатной перчаткой. Наблюдая хладнокровно Сквозь камыш за этим дивом, Я затягивался трубкой В размышлении ленивом: Пляж безлюден, как Сахара, — Для кого ж сие творенье Принимает в море позы Высочайшего давленья? И ответило мне солнце: «Ты дурак! В яру безвестном Мальва цвет свой раскрывает С бескорыстием чудесным… В этой щедрости извечной Смысл божественного свитка… Так и девушки, мой милый, Грациозны от избытка». Я зевнул и усмехнулся… Так и есть: из-за палатки Вышел хлыщ в трико гранатном, Вскинул острые лопатки. И ему навстречу дева Приняла такую позу, Что из трубки, поперхнувшись, Я глотнул двойную дозу… <1932> вернутьсяЦирцея – коварная волшебница из поэмы Гомера «Одиссея», превратившая спутников Одиссея в свиней, а ему предложившая разделить с ней любовь. Коварная обольстительница. |
