— Не очень‑то меня прельщают окружающие картинки, но за заботу благодарю.

— Да ведь деваться некуда. Не отгородишься ставнями и не запихнешь на полку, чтоб с глаз долой.

— Любопытно бы, однако, узнать, что же мне так настойчиво все стараются разобъяснить.

Бонни повернулся к Эйлине.

— Ну, Эйлина, пока. Береги себя, малышка.

Она кусала костяшки пальцев, опять на грани нервного срыва.

— Ладно, — выдавила она. — Ты тоже.

— Увидимся, — кивнул мне Бонни и ушел.

Пала тишина, в которой мы долго потерянно сидели, не глядя друг на друга, погрузившись в свои мысли. Молчали. Наконец я, подойдя к серванту, стал копаться в ящике.

— Что потерял? — спросила Эйлина.

Будничность вопроса огорошила меня. Мне даже на минутку почудилось, что жизнь вернулась в прежнюю колею, что ничего не случилось.

— Ответить могу сложно, а могу, наоборот, предельно просто. Ответ простой — ищу, не завалялись ли тут где сигареты.

— Ты правда хочешь курить?

— Да.

Эйлина, стоя совсем рядом со мною, выдвинула ящик. Из‑под чистой аккуратной стопки столовых скатертей — нам их отдали за ненадобностью наши матери, но мы тоже редко ими пользовались — она вытянула пачку «Эмбасси». Под Новый год я сам недрогнувшей рукой спрятал сигареты перед тем, как лечь спать. «А я‑то хотела убрать все соблазны с твоего пути».

Она сама, подумал я, соблазн, когда стоит так близко. Я даже чувствовал тепло ее тела. Взял ее за локоть.

— Эйлина.

Она отвернулась и, высвободившись, снова села на диван. Пальцы мои сдавили сигаретную пачку, я потащился следом в поисках спичек. В пачке оставалось четыре сигареты, две превратились в крошево. Надо же, какая жалость, сколько выброшено недель — да нет, месяцев, ради торжества сильной воли. Я закурил. От первой затяжки голова затуманилась. Я опять устроился в кресле, напуганный, чувствуя, что к горлу комом подкатывает тошнота.

— Ты больше не хочешь быть со мной? — спросил я.

— По — твоему, так решаются все проблемы?

— Мне всегда казалось, тебе это нравится не меньше моего.

— Но сейчас я не могу.

— Именно сейчас? Или отныне и присно?

— Сейчас, во всяком случае, нет.

Вкус табака казался незнакомым. Даже не верилось, что когда‑то сигарета доставляла мне удовольствие. И тем не менее я закурю снова еще сегодня, ведь предстоит перетерпеть этот вечер, ночь, завтра, послезавтра… В этот момент я не мог придумать, какие же повседневные заботы помогут нам заполнить череду дней. К такому подходят исподволь, годами. Полегоньку остывает влечение, а тесное сожительство делают терпимым, выдворяя из отношений непосредственность, расчистив собственные отдельные территории, обнеся их заборами. Та пора жизни, когда легче смириться, чем искать альтернативы. Я еще не был готов воспринимать семейную жизнь на такой лад, мне еще даже не брезжила вероятность такой судьбы. Мы были пара идеальная, и если изредка и проскакивало раздраженное слово, то лишь подогретое любовью. Да, грустно, что нет детей, но мы обретали утешение в том, что не наскучили один другому, что нам по — прежнему очень хорошо вдвоем.

— Но уходить от меня ты хоть не собираешься? — отважился я. И тут же возникло ощущение, что и этот вопрос, как и мои недавние, — не ко времени, ни к чему при теперешнем ее состоянии. Но это — главное. Я должен знать.

Эйлина втянула воздух, словно и дышалось ей с трудом, прикрыла лицо руками и расплакалась.

— Господи, — прошептала она, и я напрягся, стараясь расслышать, — сама не разберу, что со мной творится!

Тут бы мне подойти, обнять ее, приласкать. Но один раз она уже отвергла мое объятье, и боязнь, что она оттолкнет снова, пришпилила меня к креслу. Долго я не выдержал — смотреть на нее было невмоготу. Отправился на кухню. Я расхаживал там взад и вперед, трогая кастрюльки, кухонную утварь, что‑то поднимая, что‑то водворяя на место. Наконец, чтоб заняться чем‑то определенным, налил воды в чайник, включил его и стал дожидаться, пока закипит — заварить чай.

Зазвонил телефон. Я машинально подошел.

— Бонни Тейлор? — осведомился мужской голос.

— Его нет.

— Передайте этому подонку — он своего дождется.

— А ты подавись своей башкой, — в сердцах посоветовал я в уже умолкшую трубку и швырнул ее на рычаг.

Столкнувшись с выбором: идти в школу или за медицинской справкой, Эйлина нехотя отправилась на прием к участковому терапевту. Не знаю, на что она жаловалась, но вернулась с рецептом на слабый транквилизатор и справкой, в которой было написано «страдает от общей депрессии» и указание прийти на прием через две недели. Я проверил по словарю: депрессия — ослабленность (здоровья, устремлений и т. д.).

Характеристика, подумал я, годится и для моего состояния, все ухудшающегося. Меня ставило в тупик, сколь быстро мне отбило вкус ко всяческим удовольствиям — все стало пресно. Любимая музыка не трогает меня, равнодушно прочитываю страницу в книге, не улавливая, о чем идет речь. Занятия провожу без искорки, механически, как во сне, автоматически отбывая положенное время. Я поймал себя даже на сомнениях в пользе учебы вообще: ведь и у детей в конечном счете вышибут почву из‑под ног. И я погружался в размышления, насколько же отступничество Эйлины раскроило мое существование. До встречи с ней я считал, что живу полной жизнью. Жил вроде бы взахлеб, черпая удовлетворение в работе, в разных увлечениях. Но теперь оказалось, что жизнь обретает гармонию и смысл лишь при нашем с ней союзе.

Когда вдобавок мне через несколько дней стало мерещиться, будто за мной следят, я приписал это разболтанности нервов. Случалось и раньше, например, в театре шестое чувство подсказывало: мне смотрят в затылок. Зажигались люстры, и я, оборачиваясь, натыкался взглядом на друга, приветственно махавшего мне. Но теперь, оглядываясь, я не находил ни единого знакомого лица в толпе, а то и вообще поблизости никто не стоял.

Пайкок спросил, как Эйлина. Я ответил, что она переутомлена и ей предписан отдых.

— Да ведь Моника еще в «Черном быке» обратила внимание, что выгладит она болезненно, — покивал Пайкок. — Остается только удивляться, как мы все еще держимся: чего только не наваливают сейчас на учителей.

Опять четверг. Семинар. Идти не хотелось, но замены я не подыскал и Нунэна не предупредил, может, тот нашел бы кого. Присутствовало всего‑то человек двенадцать. Непонятно почему: вечер теплый, дождя нет и по телевизору ничего сверхвыдающегося. Зато мне меньше суетиться с извинениями: не прочитал‑де работу, которая была намечена к обсуждению. Не пришел Лейзенби, но преданный Джек сидел на месте, и я слегка удивился, когда в аудиторию вошла Юнис — минуты через три после того, как все расселись и я приступил к занятию. Промычав извинение, она уселась. Ее присутствие сбило меня с ритма. Смутное чувство превосходства, с каким я относился к ней прежде, растаяло: слишком много стало ей про меня известно.

Я сымпровизировал групповое упражнение, выстраивая через вопросы, обсуждение и дополнения эскиз портретов трех персонажей — возраст, занятие, среду обитания, расцвечивая их по мере того, как слушатели подкидывали уточняющие детали о личности, вероятных конфликтах. Все сведения я записывал на доске, меняя их, когда постепенно всплывали несообразности и множились подробности.

— Ну, — наконец прервался я. — Думаю, на этом можно остановиться.

— Но рассказа еще нет, — указала миссис Бразертон.

— Да, сюжета нет, — признал я. — Однако, я считаю, неверно связывать сюжетом сырой сиюминутный материал. Что мне хочется — возьмите этих персонажей и возможные сферы конфликтов как основу для рассказа. Рассказов получится несколько, ведь каждый из вас по — своему воспримет героев, на собственный лад разукрасит основополагающую ситуацию. К примеру, ваш рассказ, миссис Бразертон, разумеется, будет резко отличаться от того, который напишет Джек. А его рассказ опять же — от рассказа Юнис. Пожалуйста, не забывайте, что некоторая зыбкость вашего представления о персонажах только к лучшему на данной стадии. Это поможет вам сочинить объемные характеры, не марионеток, пляшущих по заданной схеме. Пока что у нас мертвые наброски. Ваша задача — вдохнуть в них жизнь: пусть люди ходят и разговаривают, общаются друг с другом, раскрываются через поступки. Желательно добиться, чтоб откололи какое лихое коленце. Удивитесь вы — удивится и читатель. И только станут выпуклей ваши герои. — Я осознал, что ненадолго развеялся от личных своих треволнений.