— Тревожился за тебя, вот и приехал. Да, похоже, зря.

— Ну! Опять я лишний. — Бонни отставил чашку. — Ладно, отчаливаю.

— Нет. Сиди, — воспротивилась Эйлина. Бонни снова чуть расслабился в кресле. — Я не хочу, чтобы ты уходил.

— Зря вообще зашел.

— Это мы уже обсуждали.

— Нет. Все равно зря.

— Ну, ну, давайте, давайте! Не стесняйтесь, — поощрил я. — Выясняйте отношения. На меня внимания можете не обращать.

— Эйлина, как? Удерем, что ль? — спросил Бонни.

— Оно и похоже, — покивал я. — Прямо увлекательно становится. — Я приостановился. — Эйлина, что ж ты?! Бонни задал тебе вопрос.

— Эх и болван же ты, малыш! — заметил Бонни.

— А что, очень даже может быть. Вполне. Твое мнение, Эйлина? Я болван?

— Сейчас, во всяком случае, ведешь себя как болван.

— А известно тебе, что Бонни наш ночевал у Юнис? — Про себя я рот разинул от изумления, как вдруг выписался такой вираж от четверга к теперешнему.

— Ну? Горюешь, что не ты? — отреагировала Эйлина.

— Ох, правильно! Сведем все к примитивной зависти. Она — первооснова всего. Да и суть вопроса заодно затемняет. А суть в том, что тут, черт возьми, творится?

— А творится тут жизнь, Гордон, она самая, — отозвалась Эйлина с пылом, какого я за ней никогда не замечал. — А жизнь, случается, запутывается в такой клубок — неразбериху. Ты‑то обожаешь, чтоб все приглажененько, аккуратненько. Подровнено и подсушено. Мельтешишь себе вокруг искусства и литературы, анализируя, истолковывая, восхищаясь, но исключительно тем, на что можешь шлепнуть ярлык и втиснуть в подобающие рамки. Чтоб на высоте, но чтоб на досягаемой, и в красивеньком обрамлении, чтоб любоваться, но чтоб, упаси бог, не обжигало сердце. Но видишь ли, в жизни некоторых наступает момент, когда вдруг обнаруживается, что спасительного фасада, за которым можно бы укрыться, больше нет. Они оказываются на краю ямы — ты‑то такие тщательнейшим образом обходишь, там и дна не разглядеть. Как тот ад, в котором жили наши соседи. Или как у Бонни. Все, чем он держался многие годы, распалось. Он исчерпал для себя прелесть спорта, осталась лишь обертка — ночные клубы, женщины, выпивка, суета.

— Эффектно! Очень! Браво! — похвалил я. — Чуть разбавь деталями, и получится пользительная лекция.

— Да что толку с тобой говорить! — отмахнулась Эйлина.

— Послушай, — сказал я, — можно спать со всеми подряд, а можно ни с кем. А можно найти требуемое и желаемое посередке.

— Если повезет.

— Но нам‑то повезло. Что переменилось? Только твои мысли. Или случилось что‑то, неизвестное мне?

— Вот! — Бонни выставил кверху кожаный квадратик. — Забыл у вас электробритву. Ключ у меня оставался, я и решил за ней заскочить, пока дома никого нет. Лови, — он перебросил ключ левой рукой. Я потянулся поймать, но ключ упал на ковер. Нагибаться я не стал. — А дома оказалась Эйлина.

— Ага. И вы тут потолковали по душам.

— Она не знала, что я отгрузился. Мы и посудачили, чего это ты меня выставил.

— Ну и как, Эйлина? Причины веские? Пока Бонни не мешал, у нас с тобой шло складно. Но ты ж сама видишь, стоило ему появиться — у нас все кувырком.

Эйлина безмолвствовала.

— Не пойму, что происходит. Ей — богу, выше моего разумения. — Помолчав, я спросил: — Вы что, приглянулись друг другу? Поэтому так все? Да будет тебе известно, Эйлина, Бонни умеет заполучить все, что ему примечтается. Всегда умел. Не знала, а?

— Нет, — возразила Эйлина. — Ни одному человеку такого не дано.

— Я тебе чего‑то не даю? Чего желаешь ты и что я мог бы дать?

— Не в этом суть.

— Согласен. Мне тоже ничего сверхтакого не требуется. Я хочу, чтобы наша жизнь шла как прежде.

— До того, как объявился я, — подсказал Бонни.

— Допустим, как до того.

— А ты уверен, что до меня жизнь у вас шла нормально?

— Свидетельством тому факты. Такой вопрос попросту не возникал. Я тебе уже говорил вчера, в этом ты не разбираешься.

— Ты прав, дружище. Но раз уж меня втянули…

— Эйлина томится по ребенку, — прервал я. — Но желание для нее несбыточное. Она боится, что в один прекрасный день я предъявлю ей счет, а может, уже подсознательно виню ее. Боится, что настанет день и я найду другую, способную дать мне то, чего не может она. Сейчас она из кожи лезет, чтоб предвидение сбылось,

— Опять эта твоя языкатость! — воскликнул Бонни. — Чего ты никогда по — человечески, попросту не скажешь?

— Хоть передо мной‑то брось разыгрывать придурка футболиста. Великолепно ты все понимаешь.

— А я тут каким краем?

— Вот чего не ведаю.

— По — твоему, Эйлина думает, я могу дать ей нечто, чего не можешь ты?

— Не знаю, — повторил я. — Пусть Эйлина сама и ответит.

Эйлина сменила позу, но опять промолчала.

— Ну ладно, давай я улетучусь, как ты просил, и забудем обо всем, а?

— Теперь слишком поздно. Мы уже что‑то растеряли.

— Ты как пришел, так пригоршнями вышвыриваешь.

Я обернулся на Эйлину. Она сидела, приопустив веки, чуть отвернувшись. Иногда она мимолетно взглядывала на Бонни, когда тот говорил, но на меня смотрела прямо, лишь когда громила меня за взгляды на жизнь. Раньше в присутствии третьих лиц всегда наступал миг, когда мы обменивались с ней взглядом полнейшего понимания: мы — двое, весь мир — остальные. Сейчас взгляд так и не промелькнул, и я не мог представить, что такой взгляд когда‑нибудь снова вспыхнет между нами — невольный, искренний, — и мне стало страшно. Я сидел ошарашенный — до чего ж в одночасье рухнуло все.

По стеклу задробили капельки налетевшего дождя. По комнате пополз сумрак. Я зажег торшер. Меня бил озноб.

— Что, отопление отключили? — Я направился к газовому камину, но внезапное громыханье за ним напугало нас всех. Эйлина вскрикнула. — Ой! Что там? — Черное лакированное птичье крыло продиралось в зазор между огнем и кромкой. Потом крыло исчезло и раздалось шумное отчаянное тарахтенье.

Бонни уже стоял рядом со мной.

— Давай попробуем вытащим?

Я перекрыл газ, Бонни опустился на колени у камина, сунул руку в щель, пошарил и вытянул бьющуюся ошалевшую птицу. Эйлина вжалась в спинку дивана, глаза прикованы к рукам Бонни.

— Крыло сломано, — повернувшись, сообщил Бонни. Держал он птицу на удивление бережно. Она вырвалась из мягкого плена и суматошно порхнула по ковру. Потянувшись, я ухватил птицу, когда она, нелепо припадая на крыло, улепетывала под диван.

— Что с ней? — спросила Эйлина.

— Крыло сломано. Она обречена, — ответил я и, зажав трепыхавшуюся шейку в кольцо из указательного и большого пальца, сдавил и крутанул. Пульсирование жизни под рукой погасло.

— Гордон! Что ты натворил? — закричала Эйлина.

— Мертвая.

— Обязательно нужно было?..

— Эйлина, птица покалечилась. Она бы не выжила.

Я понес теплый мягкий комок к мусорному ящику. Сняв крышку, я проверил, не тлеет ли еще искра жизни в птице, и уж тогда швырнул ее в ящик и вернулся. Бонни натягивал куртку.

— Ну я потопал.

— Забрал все, за чем заходил?

— Все, что с собой приносил.

— Совсем уходишь или покажешься еще?

— Поживем — увидим.

— А что отвечать, если будут интересоваться, где

ты?

— Отвечай, не знаешь.

— Тебя что, некому разыскивать, кроме репортеров?

Бонни, сложив «Глоб», запихнул ее в карман.

— В газетах прочитают. Да всего‑то — сколько там? — четырех дней не прошло. Будут радешеньки, что хоть ненадолго отцепился.

— Но все‑таки куда едешь?

— Созвонимся.

— Чего бы тебе не вернуться? Отдайся на милость клуба и продолжай делать то, за что тебе платят.

— Совсем ничего до тебя не дошло, братик?

— Ну отчего же. Но если оставляет человек нечто незавершенным, так напомни ему.

— Выдерни ты нос, малыш, из романов да стихов и оборотись вокруг.