Брайен устроил Глорию в кабине грузовика — миссис Сагден одолжила плед и подушку, — затем вернулся в дом.

— Она теперь успокоилась, знает, что едет домой.

— Тогда до скорого свидания? — Миссис Сагден задержала его руку в своей. — Ты хороший человек, Брайен. Они должны это понять.

— Ну так я поехал, — сказал Брайен, — а то вдруг опять она разволнуется…

— Только не забывай, что я тебе говорила про друзей. Авось все обойдется… — Она потянулась к нему, поцеловала в губы, отпустила руку и повернулась спиной.

Она слышала, как захлопнулась за ним дверца и как заработал мотор. Выйдя на порог, долго следила за удалявшимися хвостовыми огнями грузовика, и тем временем в доме зазвонил телефон.

— Я думал, что убил его. — Брайен повторил это, по — прежнему словно бы не веря себе. Его недоуменное удивление раздражало Джойс.

— Последний ты болван, когда ему поверил.

— А что, это неправда?

— Конечно, неправда, я ж тебе говорила — ничего такого не было.

— Зачем же он так? Зачем ему было придумывать?

— Откуда я знаю. Назло. Злюка он. Приставал ко мне, я, мол, ему нужна. А когда я его отшила, — захотел навредить.

А я‑то думал, что убил его.

— Сам в том даже не удостоверился, схватил Глорию и бежать куда глаза глядят, и все ни с чего. Болван ты, Брайен, последний бестолковый болван.

— Прекрати эти слова, сама стерва ты. Целых двенадцать часов я был в уверенности, что он помер и мне за него десять лет дадут. А ты твердишь: «Бестолковый болван». Твоя правда, болван я, болван, раз терплю твои подлые штучки. Я ведь только из‑за Глории. О ней только и думал. Знай я, что она со мной останется, ты хоть завтра к своему отправляйся.

— Какого черта ты о себе возомнил, чтоб так со мной разговаривать?

Он схватил ее за руку, рывком заставил встать.

— Ничего я не возомнил, а ты слушай, что тебе говорю, такая — сякая.

Впервые в жизни он озлился и поднял на нее руку, на миг она, пораженная этим, лишилась голоса.

— Господи! Ненавижу! Последний бестолковый…

— И я тебя ненавижу. Так что нам остается делать?

Свободной рукой она нацелилась дать ему пощечину, но он перехватил и эту руку, крепко сжал обе меж своих пальцев. В блеске ее глаз читалась ярость, а может, и вожделение. В гневе она была хороша. Он знал: повалить ее в эту минуту прямо на пол, скоро и без всяких нежностей, будет куда слаще, чем побить, а ее уязвит и унизит сильнее.

Так они и стояли. Она глядела ему прямо в глаза, словно приглашая сделать то, что он задумал. Но у него мелькнула иная мысль и вылилась в слова раньше, чем он успел оценить суть.

— Ты когда‑нибудь думаешь о нем? — спросил Брайен. — Об этом, который сделал тебе ребенка?

Глаза Джойс сузились, словно она не сразу его поняла. А потом она сказала «да». Отшатнулась и, увидев выражение его лица, выкрикнула:

— Да! Вот так‑то!

Он отшвырнул ее на диван, пошел и взял со стула свою кожаную куртку, стал одеваться.

— Ты куда?

— Надо грузовик отогнать в гараж, записку хозяину оставить.

— Будешь есть, когда вернешься?

— Нет.

— На работу сегодня выйдешь?

— Нет.

— Что ж нам делать?

— С чем?

— С нами.

— А что ты хотела бы?

— Давай жить дальше.

— Ничего другого нам и не остается.

Он вышел, закрыв за собой дверь. Она долго смотрела на огонь, потом, включивши прежде радио, поднялась наверх, взяла там свою одежду. Раньше ведь Джойс разделась, когда узнала, что он едет домой. Теперь стала одеваться, медленно натягивая на себя вещь за вещью, а диктор читал первый утренний выпуск новостей…

— …мисс Форест — одна из наиболее почитаемых звезд современного кино. В путешествии мисс Форест сопровождал ее муж, Ралф Пакенхаймер, в сферу деловых интересов которого входят, в частности, мотели и кинотеатры в Соединенных Штатах. Супруги поженились месяц назад, и Лондон — последняя остановка в их кругосветном свадебном путешествии, которое включало семь стран. Мистер Пакенхаймер — четвертый муж мисс Форест.

Тем же рейсом в лондонский аэропорт прибыл с неофициальным визитом господин Уолтер Умбала, премьерминистр Кандарии, государства в Африке, недавно получившего независимость. На вопрос нашего корреспондента относительно беспорядков и волнений в Кандарии господин Умбала ответил, что в стране, где живут люди всяческих рас и верований, разногласия время от времени неизбежны, однако они приобретают серьезный характер лишь в тех случаях, когда используются для собственной выгоды агентурой внешних сил. «Мы должны быть предельно бдительны, чтобы со всею энергией давать отпор этим внешним элементам, — сказал господин Умбала. — Только при этом условии наш народ, единый и могучий, займет свое достойное место среди свободных народов мира…»

Джойс недовольно стала крутить ручку приемника, пока не поймала музыку. Закурила, уселась в кресло, глядя на огонь и слушая, как под звуки радио слегка потрескивают угли в камине; так она поджидала возвращения Брайена.

Рассказ о брате / A Brother's Tale[1]

(Перевела И. Митрофанова)

Явился он ночью, звякнув в дверь без пяти двенадцать. Я собирался спать, Эйлина уже легла. Нагрянул. Конечно, газеты я читаю, слышу пересуды: он взял да не явился на календарный матч первой лиги, от очередной игры отстранен, на тренировку пришел пьян — пьянехонек. «Косой, и ноги заплетаются», — сообщил газетчикам товарищ по команде, пожелавший остаться безымянным, «Малыш‑то наш опять, похоже, набедокурил», — поделился я с Эйлиной. Но уж чего за ним не водилось — удирать от неприятностей под крылыщко родителей или вот ко мне. Поэтому, когда в проеме двери обозначился он, я слегка опешил.

— Как, комнатенка для братишки сыщется?

— А, ты. Ну входи, входи.

Я отправился наверх к Эйлине — она еще читала — посоветоваться.

— Заходил кто?

— Это Бонни.

— Бонни?!

— Постель для гостей застлана?

— Да. Простыни чистые. Чего это он так вдруг?

— Укрыться, наверное, понадобилось. Ты спи. Я скоро.

Разумно угощать его виски? Или нет? Ладно, предложу, а пить или воздержаться, ему решать. Бонни, виски не отвергнув, пил, однако, неторопливо — никак не скажешь, что терзаем неутолимой жаждой. Странно польщенный, что пришел он к нам, не к родителям, я не хотел, чтобы у него возникло чувство, что плата за это предпочтение — дотошные расспросы и укоры, чего от наших стариков перепало бы вдоволь. И вот мы старательно кружили вокруг да около, но кружи не кружи, а болячку все равно заденешь.

— Одолели меня, — вырвалось у Бонни.

— А тебе вроде бы нравилось выигрывать. Вспомни, как ты говорил — против меня пусть хоть кто. Лучшего на поле не увидишь.

— Так оно и было.

— А сейчас?

— Стоит поскользнуться — жалости не жди.

— У всякой медали две стороны: любовь и ненависть, поклонение и презрение.

— Вякаешь. Смыслил бы что.

Я пожал плечами, а он заерзал в кресле, словно чуть смутясь своей грубости. Но вот именно чуть.

Я осушил рюмку и поднялся.

— Ладно, мне утром на работу. Постель тебе готова. Так что скачи давай, попрыгунчик.

Глаза полоснули меня злостью лишь миг, он тут же опомнился, братья все‑таки, и пригасил взгляд. Шарахается от легчайшего прикосновения словесного кнута — точно кожа живьем содрана, — уж очень щедро досталось ему этим кнутом: от газетных остроумцев, от хозяев команды, от былых восторженных болельщиков. Чувство у Бонни такое, что случилось предательство; слишком долго и упорно твердили: ах, какой талантливый, ах, какой непревзойденный! — не оставляя ни малейшего зазора на срыв, а теперь он как зациклился. Похожее мне случалось не раз наблюдать у молодых ребят, весьма и весьма перспективных в науке. Соскользнув с горних высей, хлебнув разочарования горше, чем собратья при средних способностях, они, отведав критических наскоков, стремглав катились под уклон, словно подхлестываемые единственной дурацкой целью: во что бы то ни стало опровергнуть первоначальные на них надежды.