Эти секретные агенты и малые, о которых вы читаете в книжках с картинками, расчислили бы все в момент до последнего пятнышка крови, я в этом не сомневаюсь, однако у меня не было ни их упругости мысли, ни их юности. Вероятно, к тому же в те дни я не был и вполовину так умен, как нынче. Спустя некоторое время я изрек: «вот херь», «ну не знаю» и «дратих» — на сей раз именно в таком порядке, — и в конечном счете вновь отправился на боковую. Даже не знаю, зачем мне вообще потребовалось просыпаться, ибо и самому постороннему глазу было ясно, что старый анти-Маккабреевский заговор по-прежнему держит руку на штурвале, нос по ветру, а палец на пульсе, причем — по самый сустав. «Дратих», вне всякого сомнения, — лучшая фраза, которую я в тот день отчеканил. Я произнес ее снова. Кажется, помогло.

— Мне надо бы градус повысить, — пробормотал Джок на следующий день, сидя у меня на кровати и наблюдая, как сестра Шибкоу расправляется с моими запущенными ногтями на ногах.

— О, я бы на твоем месте об этом не беспокоился, Джок. Завтра нас отправляют в оздоровительный отпуск в Озерный край. Пара глотков горного воздуха — и ты станешь как лев. Это здешние медсестры из тебя крепость сосут.

Он неловко поерзал:

— Я так прикидываю, вы не совсем поняли насчет «градуса», мистер Чарли. Дело-то не в крепости, а как бы в удовольствии от этой крепости. Знаете, вроде как не просто даешь кому-нибудь по рогам, а еще и посмеиваешься при том.

— Мне кажется, понимаю. — Я глубокомысленно содрогнулся и свежеотделанным большим пальцем тренькнул в роскошную молочную железу медсестры Шибкоу. Не моргнув ни единым глазом, сестра вогнала полдюйма маникюрных ножниц мне в другую ногу. Я не завопил: во мне, знаете ли, тоже градус крепок.

Мгновение спустя, когда она закончила мой педикюр, Джок нежно изъял у нее ножницы и одной рукой смял их в комок. После чего подставил ладонь — собранную чашей. Сестра Шибкоу склонялась, пока вышеотмеченная молочная железа не упокоилась в этом сосуде. Джок тихонько зарычал; сестра ахнула горлом, когда Джокова ладонь начала сжиматься. В отвращении я с некоторым трудом выпростал ногу из этой парочки и, надувшись, обратил к ним спину.

Палату они покинули вместе и без единого слова — курсом на ближайший бельевой чулан, если я что-нибудь понимаю в устройстве больниц.

«Юность, пылкая юность», — горько подумал я.

ВОТ, СТАЛО БЫТЬ, МЫ КАКИЕ — Блюхер, Джок и я, сидим за столом на террасе отеля под сенью одной из тех гор Озерного края, открытки с видами коей вы обычно получаете сами, попиваем чай (!) и наблюдаем, как компания идиотов готовится выступить в пеший поход вверх по склону. День стоит прекрасный для начала ноября в Поозерье — вообще-то прекрасный день для чего угодно в Англии в любое время года, только до сумерек остается часов пять, а восхождение, которое они себе запланировали, занимает три часа быстрым шагом в любую сторону. Горный спасатель умоляет их едва ли не со слезами на глазах, но они лишь с веселым презрением оглядывают его с ног до головы — так начинающая водительница автотранспорта смотрит на своего инструктора. (Она-то знает, что ручные сигналы — белиберда, которую мужчины придумали лишь для того, чтобы сбивать с толку женщин; да что вы, ее мамочка ездит уже много лет и ни разу не пользовалась ручными сигналами. И никаких травм. У кого-то другого — да, может быть, но не у нее.)

Горный малый в конце концов воздел руки и уронил их с видом крайней предельности. Отвернулся от компании и двинулся к нам, слышимо скрежеща зубами. Затем остановился, развернулся и нарочито их сосчитал. Меня бы такое перепугало до смерти. Они же просто захихикали. Пока спасатель к нам приближался, я скроил сочувственную гримасу, и он помедлил у нашего столика.

— Посмотрите на этих засранцев, — проскрежетал он. — В сандалиях! Мерзкие несчастные случаи так и ждут своего часа. А девять пробьет, мы с корешками по темени пойдем всю гору прочесывать да шеи себе ломать. И «Кино в полночь» я точно пропущу.

— Очень жаль, — сказал я, стараясь не меняться в лице.

— Зачем вы этим вообще занимаетесь? — спросил Блюхер.

— Оттяг такой, — буркнул спасатель, шествуя себе дальше.

— Пошел проверять оборудование, — со знанием дела заметил Блюхер.

— Или же лупцевать жену, — сказал я.

Мы продолжали попивать чай; то есть, вернее, попивали его мы с Блюхером, а Джок его скорее всасывал крайне изящным движением верхней губы, изгибавшейся наподобие шланга от «гувера». Меня чаепития средь бела дня не особо прельщают; по утрам вещество, приносимое Джоком мне в постель, подобно непенту, что супруга Тона дала рожденной Зевесом Елене,[19] но после полудня мне от помянутого вещества на ум всегда приходит жижа Ганга, в которой совокуплялись крокодилы.

— Ну что ж, — произнес Блюхер.

Я натянул свое самое интеллигентное и восприимчивое лицо — такое я всегда приберегаю для тех случаев, когда клиент особой весовой категории, зависнув пером над чековой книжкой, принимается излагать мне свою философию коллекционирования шедевров искусства.

— Мистер Маккабрей, как вы считаете, зачем мне и моему начальству понадобилось э-э… предохранять вас от э-э… кончины, причем с немалыми трудностями и входя в немалые траты?

— Вы же мне сами сказали: вы хотите, чтобы я женился на Иоанне Крампф. Я не могу себе даже отдаленно представить зачем. Кстати, что вы сделали с Мартлендовым э… трупом, он же — бренные останки?

— Насколько я понимаю, их выудили из Темзы на Старых Шлюзах Уоппинга. Э-э… морские организмы постарались на славу, и причина смерти зафиксирована как «неизвестная». Полиция подозревает смертоубийство из мести.

— Батюшки, — сказал я. — Ну и мозги у этих людей.

Полковник нетерпеливо заерзал. Я задавал неправильные вопросы. Таким малым, как он, не нравится выдавать информацию за здорово живешь, они любят, чтобы информацию вытягивали. Я вздохнул.

— Ладно, — сказал я. — Почему я обязан жениться на миссис Крампф? Она планирует свергнуть Конституцию Соединенных Штатов?

— Чарли, — веско сказал Блюхер.

— Без формальностей, пожалуйста, — прервал его я. — Знакомые зовут меня просто мистером Маккабреем.

— Маккабрей, — пошел он на компромисс. — Если в вас и есть какой-то недостаток, то он — прискорбная склонность к пустозвонству. Я — человек без чувства юмора и признаю это, а так поступают очень немногие люди без чувства юмора. Поэтому прошу учесть и это, и ^то, что нити вашей судьбы — у меня в руках.

— Слепая Фурья с Отвратительными Ножницами,[20] — чирикнул я. Настал его черед вздыхать.

— Ах ты ж черт, — вот что вздохнул он. — Послушайте, я вполне отдаю себе отчет, что смерти вы не боитесь; на свой свихнутый манер, я убежден, вы — довольно храбрый человек. Однако смерть как неизбежность-концепция-ситуация очень, очень далека от медленного причинения смерти посредством БОЛИ. — Последнее слово он как бы даже гавкнул. После чего взял себя в руки, подался над столом ко мне и продолжал мягко, здраво: — Маккабрей, мое Агентство заинтересовано только в выигрыше. Мы не нормальные парни ни в каком значении этого слова: у нас нет кодекса поведения, который выдержал бы свет дня и меньше того — тщательное расследование «Вашингтон Пост». А есть у нас определенное количество специализированных оперативников, натренированных в причинении БОЛИ. Многие занимаются этим долгие годы, они думают об этом постоянно. И я боюсь, что некоторым из них причинять боль даже нравится. Мне продолжать?