— Чарли-дорогуша, не утомляй себя рассказами о своих приключениях. Большую часть я все равно знаю, а об остальном могу догадаться.

— Дорогуша Чарли, почему ты держишься подальше от окон таким уклончивым манером?

— Чарли, что это, во имя всего святого, за странные бурые штуки ты ешь?

— Рыбные котлеты, — пробурчал я с полным ртом и переполненным сердцем. — Приготовленные полицейскими вдовами.

— Понимаю…

— Чарли, я полагаю, ты очень устал?

— Очень.

— Слишком устал?

— Я же этого не говорил, правда?

СЛЕДУЮЩИМ УТРОМ Я ПРОСНУЛСЯ ранее привычного часа.

— Иоанна, — сказал я, — не могла бы ты на минуточку это прекратить?

— Мауоуеуавно, — ответила она — не очень разборчиво.

— Сколько тебе стоил этот задрота-мозгоправ с Вигмор-стрит?

— Тысячу, — сказала она, прочистив горло.

— А Руо?

— Ничего. Нет, в самом деле ничего — просто так вышло: я услыхала, что Герти Вельтшмерцер нужно было где-то найти очень серьезную сумму, чтобы заплатить своему предпоследнему супругу за неиздание его мемуаров, поэтому я позвонила ей и поздравила с таким удобным грабежом, а по ходу случайно упомянула фамилию президента одной страховой фирмы, который случайно оказался моим старинным приятелем, и она пустилась издавать такие звуки, как это делают богатые женщины, — ну, сам знаешь, вот такие…

— Потом, — сказал я. — Сначала историю.

— На чем я остановилась? Ах да, когда она прекратила кулдыкать, будто объелась бобов — так мы в Штатах называем вашу фасоль, — я как бы несколько напомнила ей, что ее Руо никак не могли украсть, потому что она сама продала мне его двумя днями раньше. Ей над этим пришлось некоторое время подумать, потому что она немножечко тупица, знаешь? — а потом она сказала: ну конечно же, само собой, она это помнит и надеется, что моему супругу понравится. Вот и все — только мне, по-моему, все-таки нужно убедиться, что моему супругу действительно понравилось.

Понравиться удалось, хотя, как я уже упоминал, час был непристойно ранним.

Джок, возгласив свое неотвратимое появление вежливым кашельком, который едва не снес с петель дверь (я научил его, что хорошие слуги никогда не стучат), внес поднос для Иоанны, отягощенный такой разновидностью кофе, которую мы с вами пьем после ужина, но Дщери Революции[159] вливают себе в желудки при первых проблесках зари. Не удивительно, что Американские Колонии прежде прочих завоевали себе независимость — если только ее до сих пор так называют. Не успел я задремать снова, прибыл и мой поднос: всего лишь несколько яиц, полдюжины ломтиков тоста и дымящийся чайник правильно рассчитанного чая. Джок, изволите ли видеть, хоть и не возрос в услужении, но обладает богоданным знанием того, что потребно его юному хозяину в смысле чая. Я готов стравить его с любым коновалом с Вигмор-стрит, когда дело доходит до предписания чая: бывают времена, как, я уверен, вам отлично известно, когда такие вещи имеют значение. Я вот к чему: торговцу искусством, которому в этот день не предстоит ничего, кроме проворной суматохи ставок на «Сотби», ничего и не требуется, кроме успокаивающего «улунга». Утро в «Кристи» указывает на «лапсанг сушонг». Шумная свара в «Бонэме» из-за, скажем, Патера,[160] засеченного единственным дилером, однако, призывает к «измельченным почкам оранж пеко» — нет, даже и к самому «эрл-грею». Однако для торговца искусством, пребывающего в ужасе за свою жизнь, для того, кто отважно пустился в Медовый Месяц, Часть Вторая, на излете начала среднего возраста, из всего многообразия приемлемы лишь две конкретные частности: «Смесь Королевы Марии» от «Туайнингз» либо «фортнумз ройал». То, что я назвал бы заездом двух лошадок. Не помню, что было в тот раз; припоминаю только, что я украдкой соскользнул с кровати еще до того, как укрепляющее действие напитка заставило меня забыть, что я уже не юн. (Пусть твердят сколько угодно о «собаке в драке и драчливости в собаке», но торговцам искусством под пятьдесят нужно думать о печени; остальным органам надлежит занимать свои места согласно очереди.)

Джок — человек воистину сострадательный, если прилагает к этому усилия: лишь когда я вступил под душ, он подсунул мне плохие новости.

— Мистер Чарли. — Именно так он фразировал известие. — Мистер Чарли, внизу вас ждут два дженнмена.

— Два джентльмена? — отреагировал я, привольно натирая мылом те места, до которых еще мог дотянуться. — Два? Белиберда, Джок, я всего-то знаю троих: один трубит пожизненное за убийство нежеланной любовницы, другой торгует редкими книгами в Оксфорде, а третий совсем скурвился… до издательского дела, что ли.

Джок выслушал меня терпеливо — он понимает разницу между пустой брехней и отдачей распоряжений; после чего сказал:

— Я не в том смыссе дженнмены, когда сказал дженнмены, мистер Чарли, я только сказал дженнмены, потому что вам не нравится, когда я говорю…

— Вполне довольно, Джок, — воздел я намыленную руку. — Ты пытаешься мне сказать, что они — торговцы искусством?

Он покачал скорбной главой:

— Не-а. Они литера. Пухлые Литера — очень пухлые.

Я переключил душ на холодный — это неизменно заставляет интеллект скакать по кругу.

— У нас в кухне есть чайные пакетики? Есть? В самом деле? Что ж, сделай им чаю и скажи, что я незамедлительно спущусь.

— Ах, Джаггард-Блэквелл! — вскричал я, живчиком заскакивая в гостиную несколькими мгновениями спустя. — Чаем вас уже напоили, э?

Два человека обернулись ко мне. Чай они не пили, да и Джаггардом и Блэквеллом не были. Равно как и не поднялись при виде меня. Крупные, глухолицые и пусто-глазые фараоны, но мой цинк дал сбой. Они были совсем как «крючки», только не вполне.

— Мистер Маккабрей? — уточнил один.

— Воистину, — ответил я.

— Интерпол. Робинсон, Лондон. — Он показал на второго малого: — Хоммель, Амстердам.

Сошлось; цинк перестал цинковать. Интерпол — это вам не просто снасти, а голландские крючки не похожи на английских.

— Чем могу помочь? — спросил я.

— Возьмите, пожалуйста, шляпу.

Я поразмыслил над этим.

— Удостоверения? — застенчиво потребовал я.

Они оделили меня пресыщенными жизнью взорами, которыми полицейские оделяют клиентов, начитавшихся триллеров. Я бесцельно погулял вокруг, пока не удалось подсмотреть, что под пиджаком у голландца. Что и говорить — он носил плечевую кобуру, в которой покоилось нечто похожее на старый добрый «браунинг» усиленной мощности, модель 1935 года — пистолет, содержащий 14 девятимиллиметровых патронов под «парабеллум» и незаряженным весящий пару фунтов; превосходное оружие для того, чтобы шлепать им людей в висок, но вместе с тем странный выбор скобяного изделия для того, кто не ожидает оккупации.

— У меня тоже такой есть, — сказал английский «штемп».

— Я арестован? — спросил я. — И если да, то за что?

Голландец раскошелился на вздох — а может, это был зевок.

— Ви взимайт шляп, мистьер Маккабрей, — сказал он. — Пожалыйст.

В этот миг в комнату вошла Иоанна и бросила на наших гостей испуганный взгляд — в нем сквозило, я бы сказал, узнавание.

— Не ходи с этими людьми, Чарли, — резко произнесла она.

— Они вооружены, — объяснил я.

— Я тоже, — рыкнул Джок из другого дверного проема; его мясистая пятерня была заполнена «люгером».

— Спасибо, Джок, но опусти его, пожалуйста, сейчас же. Джентльмен на софе держит пистолет под своим макинтошем, и мне метится, что нацелен этот пистолет мне в брюхо. К тому же здесь присутствует миссис Маккабрей.