— Это меня ты подхалимом зовешь, братишка?

Я уполз прочь, бормоча под нос «батюшки, ох батюшки» и размышляя о диалектическом материализме и Величии Закона. Оказалось, я не ошибся: я действительно оставил почти половину сэндвича в телефонной будке. Мне пришло в голову снова протелефонировать Блюхеру — в надежде застать его на сей раз лично. Его все это не развлекло ни в малейшей степени. Обыскал ли я человека? Почему нет? Он умер? Что я имею в виду — не уверен? Почему я не рядом с ним и не не свожу глаз с малейшего движения малейшего легавого? Я уже ощутил себя Макбетом в Акте II, сцене 2, где его супруга произносит: «Безвольный! Дай же мне кинжалы»,[89] когда дверь будки — или киоска — распахнулась и сержант потребовал доложить, с кем это я беседую по телефону.

— Сладеньких обнимабельных сновиденчиков тебе, мой масюпусенький пухлопопичек, — произнес я в трубку и с достоинством повесил ее, после чего обратился ликом к стражу порядка и воздел скобу ледяных бровей. (Я никому не уступлю в деле воздевания бровей; ибо меня этому учил мой папенька самолично, а он мог защищать в воздевании бровей честь Великобритании, не будь он столь заносчив.) Сержант несколько пресмыкнулся, как пресмыкался и я под бичом Блюхерова голоса Снежной королевы. Это сержантово пресмыкательство дало мне минуту поразмыслить, какое давление мог приложить Блюхер — и к кому, — а также чем я должен, по его мнению, заняться — или стать.

Когда необходимое поспешное путешествие в мертвецкую свершилось, мы все стали лагерем в околотке столицы этого графства — не могу вспомнить название, но всегда буду вспоминать ее как Чертокульвик, — где мне понадавали огромных кружек чаю и я познакомился с уголовным инспектором, положительно пучившимся от прозорливости и хорошо разыгрываемого дружелюбия. Он задавал мне лишь самые естественные и очевидные вопросы, а затем любезно сообщил, что мне забронирована комната в том из местных подворий, что почище, куда меня и сопроводит подведомственный ему детектив-сержант. О да, и откуда он же и заберет меня завтра утром, дабы мы вновь встретились в мертвецкой.

— Похоже, это дело его не сильно заинтересовало, а? — как бы между прочим осведомился я у сержанта, когда этот последний декантировал меня перед строением, которое, видимо, я должен называть местным отелем.

— А чего — старый бродяга, делов-то, — ответствовал сержант.

— А, — промолвил я.

Ужин, разумеется, «не подавали», ибо уже вполне пробило восемь, однако озлобленная ведьма — после того, как я уплатил ей немалую мзду, — приготовила мне чашку супа и нечто под названием «яишня-со-тчиной». Суп оказался нехорош, но хозяйка, по крайней мере, любезно вытрясла его из пакетика перед тем, как заливать теплой водой. А «яишню-со-тчиной» я предпочитаю не обсуждать.

Тщетно будет делать вид, что спал я качественно.

Что ж, вот мы и на следующее утро — все умытые, выбритые, лосьонно-ароматные; привычки наши дороги, насколько по карману нашим кошелькам. (А, говоря вообще, в случае детектив-констебля — намного дороже: меня беспокоят полицейские в роскошных костюмах.) Срамно было глазеть на старый грязный труп на плите покойницкой. Рефрижерация лишь на йоту пригасила богатство и разнообразие его телесных запахов. Рот его раззявился саркастическим манером; зубы внутри были немногочисленны — и лишь немногие из оных могли бы встретиться. Инспектируя зубы, инспектор не торопился.

— Даже бродяга, — сердито промолвил я из самой глубины своей виновной души меж хорошо дентрифицированных фортификаций слоновой кости, — даже бродяга мог бы заполучить у Национальной службы здравоохранения комплект для скрежета. То есть: ну черт возьми,

— Верно, — согласился инспектор, разгибаясь от орального провала мертвечины.

Мы строем прошествовали в ту комнату, где на складном столике были разложены жалкая бродяжья амуниция и прочая параферналия — вместе с предписанными тремя копиями списка вышеозначенных пожиток. На ноздри наши обрушился мгновенно пресыщающий ужас так называемого «освежителя воздуха» — аэрозоля «со вкусом лаванды», — и инспектор зарычал омундиренному тупице, который тут всем распоряжался.

— А если бы я захотел это понюхать? — вот что он зарычал.

— Простите, сэр.

— Что бы вас ни возбуждало… — пробормотал детектив-констебль от дверей. Инспектор сделал вид, что не расслышал, — челядь в наши дни найти непросто, да и в любом случае он заметил убийственный взгляд, брошенный на детектив-констебля детектив-сержантом: взгляд сей красноречиво свидетельствовал, что назавтра некие разнаряженные детектив-констебли осознают, что отягощены небольшими, но премерзкими нарядами вне очереди.

Предметы, выложенные на складной столик, представляли собой зрелище, непригодное для брезгливого взора. В том, что касалось нательного белья, политика покойного, судя по всему, сводилась к лозунгу «живи и дай жить другим», не говоря уже о «плодитесь и размножайтесь».[90] Этих интимных одеяний присутствовало несколько слоев, и было очевидно, что в местной полиции не нашлось добровольцев их разъять. Инспектор собрался с духом и приступил к выполнению этой задачи сам: железный человек. После чего проверил списочный состав жалкого бродяжьего имущества, извлеченного из карманов и котомки трупа. Проверял он столь же въедливо, как атторней обвинения мог бы изучать список рождественских подарков президента Никсона.

Там были древние безымянные огрызки того, что некогда могло оказаться едой. Там была банка от тушеной фасоли пенсионного возраста с дырочками по краям, чтобы продевать проволочную петлю; внутренность банки покрывали отложения окаменевшего чая, а наружность — сажа. Там была плитка прессованного табака с награвированными следами зубов — затруднительно сказать, человека или зверя. Дешевый тупой перочинный нож с целлулоидной рукояткой той разновидности, что изготовляется для продажи. В основном — школьникам. В мозгу моем что-то шевельнулось. Кусок мыла, весь изъеденный, с грязью в фиссурах. Жестяной коробок с дюжиной красноголовых спичек и полудюймом свечи. Цветная фотография из журнала «дрочилкины картинки» — «бобрик нараспашку», как их называют, вся потертая на сгибах и довольно замусоленная. Луковица, вспотевшая корка сыра и немного холодной жареной картошки, аккуратно упакованные в картонную коробку с подстежкой из фольги — такие выдают в китайских ресторанах навынос. Неопрятные бумажные фунтики с сахаром, чаем, солью… ах, ну, в общем, сами знаете. Или быть может, не знаете; счастливчики.

Ой да — еще там была прекрасная чистенькая десятифунтовая банкнота.

Инспектор наконец оторвался от своей нелепо детальной инспекции движимого имущества, высморкался и по-собачьи встряхнулся.

— Не бродяга, — сказал он. Голос его был ровен; он никого не обвинял.

— Нет? — переспросил я после паузы.

— Но… — вымолвил сержант после паузы подольше.

— Сэр! — пыхнул констебль,

— Пристегните глаза, юноша, — сказал инспектор. — Факты очевидны, как нос у вас на лице.

Детектив-констебль, неплохо одаренный по назальному разделу, умолк. В тот момент я и начал воспринимать инспектора всерьез.

Подписав расписки, квитанции и прочее и движением плеча отмахнувшись от подчиненных, он повлек меня в буфет околотка, где стал потчевать прелестным чаем и чудеснейшими и хрустящейшими рулетиками с ветчиной, в какие мне только доводилось вонзать зубы.

— Ну, — произнес я, когда стих шум шамаемых корочек, — вы расскажете мне или нет?

— Зубы и ногти, — криптически ответил он.

— А?

— Ага. Вы не виноваты, что не заметили, но этих флегонов должны были выучить пользоваться глазами.

Я не стал раскрывать рта. Меня тоже должны были такому выучить — причем давно, — только не имелось никакой выгоды излагать ему историю всей моей жизни, да и в любом случае я надеялся, что он пустится размышлять вслух перед невинным зевакой, ибо никакой опыт не приносит удовлетворения больше, нежели внимание к человеку, по-настоящему хорошо исполняющему свою работу. А этот человек в своей работе был очень хорош.