От чая мне всегда хочется работать, думать, желать заниматься — в интеллектуальном смысле.
Должно быть, есть какое-то научное объяснение, что-то насчет возбуждения мозговых долей, или активности кровообращения, или, как выразились бы френологи, перфузии под черепной корой и, соответственно, пульсации в солнечном сплетении. Но я не хочу ее, знать ничего не желаю об этой гипотезе. Даже не заикайся о ней, Сильвестре. Заткнись, говорю.
Я искренне сочувствую Маседонио Фернандесу, Борхесу ну и, может, еще Бьой Касаресу, хотя за Викторию-Конфузию Окампо, скорее, рад: мате не порождает никакой культуры.
Godspeed[90]:
Вот ты издевался, когда я хотел послушать Палестрину в реактивном самолете. Да, да, падре Витория у меня вторым пилотом и все такое. Но задумывался ли ты, какое воздействие оказывает скорость на литературу? Представь, не поленись, только одну картину: самолет из Парижа в Лондон прилетает за пять минут до времени собственного вылета. Каково человеку лететь со скоростью пять-шесть тысяч километров в час и понять вдруг, что думает он медленнее, чем перемещается? Этот человек — та же мыслящая тростинка, по Паскалю? А тебе еще кажется, что я быстро вожу.
Почему я не пишу:
Ты часто спрашиваешь, почему я не пишу. Могу тебе сказать: не пишу потому, что у меня нет чувства истории. Если я задумываюсь о завтрашнем дне, у меня не остается сил на сегодняшний. Я никогда не заявлю, как Стендаль: меня будут читать году в 2058-м. (Который, кстати, дает в сумме 15 или 33, и то и другое дает 6, четное число, которое глядится в зеркало и видит нечетное: 9.) Domani е troppo tardi[91].
К тому же я не трепещу от имен Пруста (он ясно произнес: Тпр-р-р-руста), Джеймса Джойса (Куэ сказал Shame Choice’а) и Кафки (каки — хорошо поставленным голосом). Нельзя писать в двадцатом веке, не поклоняясь этой Святой Троице, — а в двадцать первом мне и вовсе писать не светит.
Разве виноват я в том, что Бэй-Сити отзывается во мне глубже, чем Комбре? Наверное, все же виноват. В твоей тоже? Ты бы сказал, это синдром Чэндлера.
К слову о Лауре Хтон?
От блядства ссучиваешься, от полного блядства ссучиваешься полностью.
Way of Livink[92]:
Я живу на всем временном, в беспорядке, в анархии даже. Этот хаос — еще одна из многих, очень многих метафор моей жизни.
Кто будет чревовещать за меня?
The Time Killer[93]:
Герцогиня Мальфи простила своих убийц, ибо если не они, так насморк довершил бы дело. К чему так ненавидеть Гитлера? Большинство умерщвленных им и без того сегодня были бы на том свете. Нужно устроить кампанию, в ООН, где угодно, и признать геноцид со стороны времени.
Примеры метафорического и реального Хаоса:
Басня о Гелии и Габале: Я ввязался в несуразную борьбу с Хуаном Бланко, он же Жан Де Витт, автором «Грустной песенки», каковую он сочинил под nom-de-plume Джованни Бьянки. В восемь вечера мы вышли из его дома на углу Пасео и Сапата. Хуан берет шоколадный коктейль, я — томатный сок. Он — мороженое из гуанабаны, Арсенио Куэ — клубнику со сливками. ХБ: ананасовый сок, мой ход — тоже сок и гамбургер. Хуан уничтожает бутерброд с мясом, он знает, наступила эра твердых тел. Я съедаю рисовый флан: время жить и время умирать, время закуски и время десерта. Хуан Бланко жует хлебный пудинг, я обоняю чизбургер. Х/Б заказывает коржик, я — пирожное с гуайявой. (Меню кончается, жизнь, мать ее за ногу, кончается!) Иван вливает в себя литр молока, по-сибирски холодного, по-сибаритски испи́того. При виде этого зрелища я подаю ему знак «я пас!» и выбегаю, бледный, синюшный, в спасительный сортир. Разумеется, я потерпел поражение. Му kingdom for a cow![94] По моем возвращении Хуан, Шон, Йоханнес, Джон, Жоао, все эти люди принимают алказельцер. Но и литра молока, увы, как не бывало. Его переплавят в платину или иридий и выставят в музее кормежки. Аве, цезарь Иоаннис, блюющие на смерть приветствуют тебя. SPQIB.
Потом снова у него дома. Сегодня вечером тут полно студенток консерватории. Они в третий раз, о Небо, пришли послушать Девятую симфонию «чудовища в цепях», как окрестила Бетховена одна из этих музыкальных нимф. Это еще что, Сильвер Трэй, другая, упорно называла его Боннским Слепым. И раз уж для Глухого было слишком рано, а для наших Элеонор Дузе слишком поздно, еще одна (налицо признаки спонтанного вырождения) девица с либидиной шеей, увлекла меня, потирающего руки (об нее), на балкон. Но там мы всего-навсего в который раз подтвердили теорию относительности. Она показала мне огонек, Венеру, сказала она, Светоч Зари. Дело было на закате, но черт с ним, и черт с эротическим фиаско, ужаснее другое: я посмотрел и увидел лишь лампочку, мигающую пошлым желтым светом на соседней крыше. Все пропало, но я смолчал, веря Брехту, который пишет, что правду не следует растрезвонивать всем и каждому.
Вечером медового побоища, ближе к полуночи, мы снова вышли подкрепиться после марафона. Наши подруги-меломанки уверяли, что нельзя вкушать ничего плотского после пищи духовной, которую ниспослали нам израненная душа Луиса Вана и высокооплачиваемые инженеры «Эр-си-эй Виктор Рекордз». Мы послушно закивали и принялись напевать, подавляя отрыжку.
Ah oscarwilderness:
«There is a land full of strange flowers and subtle perfumes… a land where all things are perfect and poisonous».
Бремя 666.
Он опять завел речь о числах, они-то и были его бременем 666. Арсенио Куэ был так же влюблен в числа, как в себя самого, — или наоборот.
3 — Великое Число, почти что Номер Один, поскольку это первое из простых чисел, то есть тех, что делятся только на самих себя или на единицу (Куэ сказал «на Единицу»).
Тебе на кажется любопытным, что 5 и 2 так похожи, но и такие разные? (Я не сказал, что нет, не кажется, а он так и не объяснил, почему же.)
8 — еще один ключ к Тайне. Оно состоит из двух нулей и представляет собой наименьший результат возведения в куб. Это Великий Шаг: 2 — его кубический корень, и двойку же мы получим, разделив 8 на 4, — а это уже геометрическое и пифагорейское число по преимуществу. Чувствуешь вертикаль? А в кубинской лотерее 8 — это «мертвец», а 64 в ней же — важный мертвец, Великий Мертвец. 8 × 8 = 64, как, я полагаю, тебе известно. (Я кивнул головкой.) В античности это число было посвящено Посейдону, тому самому Нептунуну, у которого тут на Кубе — и улицы, и статуи, и фонари, в общем, твоему любимчику. Не забывай, улица Нептуно начинается от Центрального парка.
Это же число утомляется и ложится, растягивается беспредельно, превращается в бесконечность. (Или в ее символ — единственное, что нам о ней известно, ввернул я. Он не услышал.) Пространство — прокрустово ложе.
Пять (прости, Куэ, старик, 5) — магическое число в китайской нумерологии и мифологии: китайцы придумали пять чувств, пять органов и т. д.
9 — еще одно число, ведущее себя «странно». В первую очередь это квадрат трех, а 3 — первое по-настоящему нечетное число, поскольку 1 — единица, основа, праматерь. (А ноль как же? спросил я.) Арабские происки, парировал он. Это вообще не число. (Но это наша бесконечность. С нее мы начинаем и ею заканчиваем. Он улыбнулся. И сложил пальцы нулем — популярная мудра, говорящая о том, что все идет или прошло как полагается, или о том, что ничего и нету.) 9, сложенное с самим собой, дает 18, а помноженное на себя самого — 81. С лица и с изнанки, зеркальность. Составляющие их однозначные, как видишь, в сумме снова приносят нам 9.
А знаешь ли ты, что простые числа гораздо удивительнее четных и нечетных? (Откуда же мне знать.) Это прерывная, произвольная и все еще не завершенная серия. Да ее и невозможно завершить. Только великие математики и великие маги находят простые числа — или могут их найти.
