Меня распирает сейсмический приступ хохота, но Сильвестре перебивает. Подожди, обожди, как говорит Ингрид, еще не конец истории. Мы феерически проводим ночь или кусок ночи, и, утешенный ее умелыми руками, почти удовлетворенный, я в экстазе засыпаю, а когда просыпаюсь, уже светает, и я присматриваюсь к своей любимой и вижу, что моя co-star за ночь изменилась, сон сотворил с ней нечто, и вслед за Кафкой я называю это превращением, ибо, хоть рядом со мной лежит не Грегор Замза, все же это какая-то другая женщина: ночь, поцелуи и сон смыли не только помаду, но и весь макияж, вообще весь: ровные брови, черные тяжелые длинные ресницы, мерцающую кожу, нет, ты подожди ржать и возьмись за что-нибудь, сейчас качнет: у меня под боком, между мной и ею, словно бездна лицемерия, лежит что-то желтое, круглое такое, шелковистое, я дотрагиваюсь и подпрыгиваю: оно волосатое. Осторожно беру в руки, рассматриваю при свете и, тревожная музыка, это парик! Она лысая, лысая-прелысая. Ну, то есть, не совсем, три волосины бесцветные растут, выглядит отвратно. Вот так я, Ионеско Мальгре Луи, переспал с лысой шантатрис. Кажется, я так крепко об этом задумался, что, сам того не заметив, сказал вслух, потому что она заворочалась и начала просыпаться. В непосредственно предшествующем кадре я кладу парик на место, снова ложусь и прикидываюсь спящим, а она окончательно просыпается и первым делом подносит руку к голове, исступленно, в панике, шарит, находит парик и надевает… задом наперед, прикинь, задом наперед. Встает, идет в ванную, закрывается, включает свет, а когда выходит, все уже на месте. Она замечает меня и не узнает, от страха, что потеряла шевелюру, забыла о моем существовании, а теперь вспомнила, она в номере мотеля, со мной. Вглядывается, чтобы понять, сплю ли я, но издалека, а я сплю как убитый, только приоткрыв глаза: скрытая камера. Она берет сумочку, подбирает одежду и снова в ванную. Возвращается новая женщина. Точнее, та женщина, которую ты знаешь и все мы знаем и которую с таким трудом я вчера уломал на сеанс полного стриптиза, au depouillement à la Allais[11].

Все это время я помирал со смеху, Сильвестре излагал свою одиссею поверх моего хохота, а теперь мы уже оба покатывались. Но он вдруг умолк, а потом говорит, Не очень-то смейся над Барнумом, Бейли, ты и сам имеешь дело с монстрами. Что, простите, говорю я. Не отпирайтесь, дядя, вы тут сношались с цветным Оливером Харди. Что, повторяю я. Да-да-да. Понимаешь, по выходе с детектора лжи я отвез вновь похорошевшую блондинку домой и на том же такси поехал к себе, часов в пять утра проезжал мимо тебя и смотрю, вверх по Двадцать пятой несется разъяренная Звезда, растрепанная, в шлепанцах и с авоськой. Я ей свистнул и подвез до дома, и по дороге, друг мой оператор, она рассказала, что ее постигло нечто страшное, она заснула в этой камере обскуре, а вы, в пьяном виде, пытались ее изнасиловать, и ноги ее больше здесь не будет никогда, говорю тебе, она была в диком возмущении. Выходит, два монстра, два фиаско. Она так и сказала? спросил я. Ну, она сказала, ты хотел взять ее силой, так она выразилась. Но я тебе представляю киноверсию, не буквально.

Смеяться было не над чем, обижаться не на что, я оставил Сильвестре сидеть на кровати и пошел чистить зубы. Из ванной я спросил, в какой больнице Бустрофедон, и он сказал, в Антомарки. А он пойдет вечером навестить его? Нет, в четыре у него свидание с Ингрид из Бергамо, и сегодня он не намерен оставлять на завтра то, что можно было сделать вчера. Я уже машинально рассмеялся, а он велел мне перестать хихикать, его, видите ли, интересует не тело, а эта обнаженная душа, и к тому же есть прецеденты в мифологии, например, Джин Харлоу тоже носила парик. Работы Макса Фактора.

Доктор, как пишется «психиатр», через «е» или через «и»?

ИСТОРИЯ

Мы прибыли в Гавану в пятницу, около трех пополудни. Стояла невыносимая жара. Низко лежали серые или, скорее, черные тучи. Когда паром вошел в порт, ветерок, обдувавший нас, пока мы плыли, вдруг прекратился. Нога у меня снова разнилась, и спускаться по трапу было очень больно. Миссис Кэмпбелл следовала за мной, болтая без умолку, и все находила очаровательным: очаровательный город, очаровательная бухта, очаровательная набережная за очаровательной пристанью. По моим ощущениям, влажность воздуха достигала девяноста или девяноста пяти процентов, и было ясно как день, что нога проболит все выходные. Удачно придумала миссис Кэмпбелл отправиться на этот жаркий и сырой остров. Я так и сказал ей, завидев с палубы сплошной свод грозовых туч над городом. Она заспорила: в агентстве побожились, будто на Кубе стоит вечная весна. Всей ногой я чувствовал эту треклятую весну! Мы попали в экваториальный пояс. Так я и сказал, а она ответила: Honey, this is the Tropic![12]

На пристани расположилось несколько очаровательных аборигенов, они играли на гитаре, размахивали маракасами и издавали адский грохот, который, видимо, почитался у них за музыку. Кроме того, в качестве фона для туземного оркестра там находился лоток, торгующий плодами с древа туризма: кастаньетами, разрисованными веерами, деревянными маракасами, барабанными палочками, ожерельями из ракушек, безделушками из рога, жесткими желтыми соломенными шляпами и всем в таком роде. Миссис Кэмпбелл накупила всего. Она была в восторге. Я велел ей подождать с покупками до отъезда. «Honey, — сказала она, — they are souvenirs»[13]. Не понимает, что сувениры покупают в последний момент. И объяснять бесполезно. К счастью, таможенники все провернули быстро, что меня удивило. И были обходительны, слегка даже приторны, ну, вы понимаете.

Я пожалел, что не привез машину. Зачем плыть на пароме, если не везешь с собой автомобиль? Но миссис Кэмпбелл считала, что мы только потеряем время, постигая местные дорожные правила. На самом деле, она опасалась еще одной аварии. Теперь у нее появился новый довод. «Honey, с такой ногой ты не сможешь вести машину, — сказала она. — Let’s get a cab»[14].

Мы направились к такси, и несколько туземцев — явно больше, чем достаточно — помогли нам с чемоданами. Миссис Кэмпбелл была в восторге от знаменитой латинской галантности. Бессмысленно было бы напоминать ей, что за эту галантность знатно уплачено. Все равно они показались бы ей изумительными, еще дома она знала, что все будет изумительно. Когда багаж и тысяча и одна хрень, купленная миссис Кэмпбелл, оказались в машине, я захлопнул дверцу, едва успев наперерез шоферу, также порывавшемуся ее закрыть, и зашел с другой стороны, чтобы разместиться с бо́льшим комфортом. Обычно я сажусь первым, а миссис Кэмпбелл — следом, для ее же удобства, но на сей раз я поддался непрактичной любезности, и миссис Кэмпбелл с восторгом оценила мой жест как «very latin», а вот я из-за него попал в незабываемую передрягу. Потому что именно тогда я и увидел трость.

Трость была необычная, и уже только поэтому не следовало ее покупать. Она бросалась в глаза, сложно украшенная, явно дорогая, явно из какой-то ценной древесины, по-моему, черного дерева или чего-то подобного, и по всей длине вилась обильная и искусная резьба — которую миссис Кэмпбелл окрестила изысканной, — и, в пересчете на доллары, не так уж дорого и стоила эта трость. Вблизи резные рисунки оказались гротескными, ничего не изображали. Набалдашник был в форме головы негра или негритянки — поди пойми этих художников — с грубыми чертами. Омерзительно, одним словом. Тем не менее трость сразу же привлекла мое внимание, и, хоть я не легкомысленного десятка, думаю, купил бы ее даже при здоровой ноге. (Не исключено, что миссис Кэмпбелл, видя мой интерес, подтолкнула меня к покупке.) Она, разумеется, нашла ее восхитительной, оригинальной и — дайте-ка я соберусь с духом, прежде чем произнести это, — возбуждающей. Вот ведь женщины!