С каждым годом будет всё менее важно, что именно поссорило Фиделя Кастро с одним из самых активных и талантливых его соратников (после триумфа революции Кабрера Инфанте состоял в редколлегии газеты «Революсьон», главного органа кубинского правительства, фактическим редактором которого был Фидель, и руководил культурным приложением этого издания «Лунес де революсьон», работал в Совете по культуре, сопровождал кубинскую правительственную делегацию в США, Восточную Европу, СССР и т. п.). Для нас, читателей XXI века, в рисунке этого конфликта исчезнут все случайные мелкие линии, вроде весьма известных и пристрастно обсуждаемых фактов: запрета на фильм, снятый братом писателя, интервью буэнос-айресскому журналу «Примера Плана», прочих обид и амбиций Кабреры Инфанте — талантливого и пылкого индивидуалиста. Все они будут стерты временем, и всё четче будет проявляться рисунок из линий глубоких и неизменных. Объяснять появление романа «Три грустных тигра» желанием автора перевести на язык литературы, в отместку узколобым ханжам, содержание запрещенного ими фильма — не умнее, чем объяснять появление «Дон Кихота» искренним возмущением Сервантеса низким литературным качеством ренессансного рыцарского романа. Куба как социокультурный уникум дожила до своего зрелого исторического времени, что выразилось и в национальном революционном движении, и в литературе, которая дала в середине века подлинность романа; это вещи одностадиальные. Пусть при этом роман «Потерянные следы» Алехо Карпентьера (1953) использовал всеевропейский размах и опыт писательской личности, его создавшей, а «Три грустных тигра» (1967) потребовали взгляда на Кубу из Лондона — таковой оказалась специфика романно-эпического жанра на склоне XX века. То, что во времени газет кажется политико-идеологическим конфликтом (а Кабрера Инфанте и в самом деле долго, искренно, грубо, талантливо ненавидел Фиделя Кастро в своих памфлетах), — в большой истории литературы предстает как закономерность романного жанра; чтобы увидеть свое, надо стать ему чужим. Чтобы смеяться хорошо, надо быть немного мертвым, по дивному выражению Селина. Любовь требует опыта ненависти, парадоксов и многомерности, ибо мы более не в XII веке. Но Куба диктатуры и революции, гуахиро и мастера психоделической фотографии, океана и проституции, необъятная и маленькая Куба, объект желания и ненависти, — эта Куба останется в нашей памяти не в искренности своих революционных лозунгов, а в многоголосии великого романа невротически-остроумного ее изгнанника, всегда такого мрачного на фотографиях.
Творчество Г. Кабреры Инфанте — обязательный раздел любого курса латиноамериканской литературы XX века в любом европейском или американском (но по сей день не российском) университете. Однако исправления такого положения ждать не долго. Как ни причудлива была игра культурной рецепции, как ни запаздывало наше чтение — вот он, русский перевод этого ультимативно необходимого текста, в читательских руках. Скоро его включат в учебные списки. Наше знание о Латинской Америке и ее литературе станет более полным — и ничего не поделаешь с тем, что произошло это не в 1980-е, а в 2010-е годы. Рецепция чужого в большом времени знает сбои еще более причудливые, скажем: нелюбовь Тургенева к Достоевскому, на годы и годы задержавшую глубокое знакомство с «Идиотом» и «Братьями Карамазовыми» во Франции, а потому и в Испании, и в Италии… или Степана Щипачева, которого так хорошо перевели на чешский, что искренне считали там одно время лучшим русским поэтом… у Кабреры Инфанте есть, по крайней мере, почтенное политическое алиби. Но во всех случаях перед нами лишь своего рода экстрасистолия, неопасные сбои сердечного ритма литературного процесса. Эти мельницы мелют медленно, но размалывают все до конца.
Однако мелют они не сами, а с людской помощью. И здесь пора сказать о русском переводе и работе над ним. Даже из того приблизительного впечатления о романе, который следует из краткого предисловия, читателю уже ясно, что это произведение для перевода вряд ли удобно. Роман весь зиждется на глубинных слоях национально-языкового своеобразия — кубинского, далекого от нас своеобразия. «Изощренность» — вот то слово, которое приходит в голову первым; изощрение на грани разрушения — вот что было самым необходимым, и вряд ли достаточным, для Дарьи Синицыной, молодой петербургской переводчицы, в ее титанической работе (не упоминая о вещах очевидных, таких как глубинное овладение английским и кастильским языками; литературными, кинематографическими, музыкальными, политическими реалиями текста; немалым текстом романа и всеми его контекстами, творчеством писателя и его биографическими коннотациями, и пр., и пр.). Изощренность романной игры со словом на границах языков и культур, высший переводческий пилотаж. Но и это далеко не всё. Надо еще рассмешить читателя.
Дело в том, что кубинский автор создает свой роман в смеховом регистре, подобно Сервантесу (с которым, впрочем, всерьез сравнивать Гильермо Кабреру Инфанте я бы все же не торопилась — речь идет лишь о совпадении историко-стадиальной роли романов, написанных на одном языке). Умение смеяться — жестокое умение, требующее беспощадности, и «остроумие» в нем — только обертон. Военное, мужское, аристократическое умение смеяться — это способ презрительно преодолеть смехом боль и страх. Это умение не входит в «компетенции», получаемые в университетских аудиториях, — оно личностно. Дарье Синицыной, одаренной возможностью слышать музыку сквозь фальшь и визг обыденности, понять игру, попасть в тон — удалось приобщиться, приобщив и читателя, к смеховому в романе, удалось показать природу играющего слова, внутри которого виднее относительность границ и условность общепринятых ценностей.
Любое сравнение с оригиналом безбрежного романа Кабреры Инфанте, однако, покажет, что удалось это переводчику не во всем. Что сказать ему в ответ взыскательному читателю? Известен неуязвимый взгляд на проблему перевода: он состоит в снисходительной рекомендации изучать иностранные языки. Любой же, кто его не принимает и хоть немного знает специфический ад переводческой работы, глубоко чтит творческий подвиг тех «лошадей», что честно тянут воз во имя просвещения, по метафоре Пушкина. Переводческая утопия несбыточна. Подлинный перевод, за редчайшими гениальными исключениями (скажем, Лермонтов переводит восемь строк из Гёте), делается не с одного раза, его растят поколения людей, их творческая жизнь в родном языке, их истовое желание понять чужую культуру. Кабреру Инфанте часто сравнивают с Джойсом, так спросим себя: много ли у нас хоть сколько-то адекватных переводов великого ирландца?.. Вот именно. Так тем и лучше: всё впереди. Неси свой крест и веруй (о переводчик!), как велел устами Нины Заречной атеист Чехов.
Диапазон смеха Кабреры Инфанте феерически широк. Играющая в романе реальность предстает поистине космическим (ибо Гавана есть вселенная) карнавалом смены мест, масок и лиц, сюжетов в духе «плаща и шпаги», но чаще в духе жестокого фарса. Густая, жгучая, не без истерического надрыва, духовная атмосфера повествования напоминает барочные, всё менее жизнерадостные умножения иллюзии на иллюзию, театра на театр — и наслаждение самоценной игрой на грани потери ее смысла. Беснуется, глумится, кипит и пенится и вдруг нежно поет родной «кубинский» язык. Текст, играя, принимает в себя, в свое плотное плетение сотни цитатных нитей из кино (голливудского, вековой давности); классической литературы (испанской, порой не переведенной на русский); городского фольклора (далекой, незнакомой страны)… отвечай на вызов, переводчик! И ничего «кубинского», на что бы тебе опереться, нет в твоем русском читателе! Танцуй в воздухе!
Час настал. Гильермо Кабрера Инфанте, кубинский наследник великих романов Сервантеса и Джойса; переводческая личность Дарьи Синицыной и ее глубокая работа над текстом романа, которую мы в университете с уважением наблюдали последние десять лет; наконец ты, о лучший из читателей, пребывающий в большом времени, где возможен диалог Гомера и Гнедича, Гёте и Лермонтова, Рабле и Бахтина — сейчас перевернется страница, и произойдет драма вашей встречи, называемая иногда литературой. Сюжет драмы неизвестен. Занавес!
