Лифт не работал, и я уже почти развернулся и хотел уйти, но в конце концов решил подняться по лестнице. Только что, едва различая в сомнениях выход на улицу, ослепительное свечение в глубине длинного коридора, точнее, туннеля, я понял, что нахожусь в одной из самых глубоких, темных и извилистых угольных шахт на земле с тремя, нет, все же двумя жилами — одной выработанной (лифт) и двумя еще не совсем (переулок с той стороны дома, где придется орать им в окно, — или же лестница), — и возможностью отдохнуть от воздуха, от вечера: слуховое окно жизни, чуждая и непонятная свободная воля — я ведь сам пришел. Не исключено, что сыграла роль случайная утечка рудникового газа-меланхолии. Зачем я пришел? Откуда-то, вероятно, снизу (хотя внизу вроде бы не оставалось ничего, кроме того помещения, которое Жюль Ветр величал салоном феноменального ветра) донеслись звуки явно не в ответ мне, потому что это были вполне ясно различимые удары молотком. Лифт чинили. Я зашагал вверх по лестнице и почувствовал головокружение наизнанку (бывает ли такое ощущение?): если я что-то и ненавижу сильнее, чем спускаться по темной лестнице, так это подниматься по темной лестнице.

Зачем я пришел к тебе, Ливия Рос? (Это настоящее твое имя или, скорее, Лилия Родригес?) Ты всерьез пригласила меня в гости? Если хочешь, если можешь, ответь честно на оба вопроса и забудь ты про эти проклятые скобки. Я ни за что не смог бы объяснить Сильвестре, почему пересчитываю подошвами эти метафизические ступени и цепляюсь одной рукой (потной) за перила из полированного мрамора, а другой (робкой) тщетно пытаюсь дотянуться до вспотевшей гранитной стены. Видимо, я добрался, потому что невидимыми костяшками стукнул в несуществующую дверь и далекий, берущий за душу узнаваемый голос сказал, или прокричал, или прошептал, Уже иду. Я погрузился в сон о другой двери, других дверях и другом ответе на стук.

Я много чего мог бы рассказать Сильвестре. Например, что познакомился с Ливией Рос, когда она была еще брюнеткой, то есть давно. Меня восхитила белая, прозрачная, живая кожа и порадовали синие глаза и тронули волосы натурального черного цвета, как я думал. Она завладела моей рукой — или, по крайней мере, так долго не выпускала, что я и забыл о ней (я хочу сказать, о руке). Нас представил Тито Ливидо, тогда еще не кинорежиссер, а оператор на телевидении. Когда она перестала улыбаться, встряхивая волосами и покачивая головой в такт музыке и подергивая меня за руку, как в детской игре, когда заговорила, или, может, чуть раньше, когда открыла рот, я понял, что в моей руке сейчас лапы павлина, голос какаду, перепончатая поступь лебедя. Так вы, начала она, значит, пауза для взволнованного вздоха, тот самый, выражение узнавания, Арсенио Куэ? Что тут можно ответить? Нет, я его брат, но мы с ним тезки. Всеобщий, всемирный, всеохватный смех. Пояснение Тито, Арсен у нас отъявленный насмешник, Ливидо. Отравленный подснежник, сказал я. Снова смех, не знаю почему. А вы, молвила Ливия, впервые поднимая свой онтологический веер и легонько ударяя по моей дурной голове, вредный, тоном, претендующим на материнский, очень вредный. Кроме шуток, я не знал, что делать, потому что она до сих пор не отпустила мою руку. Затем, продолжая ту же детскую игру, оттуда, снизу, притянула меня к себе и, склонив голову, чтобы взглянуть на мою левую руку, вкрадчиво проговорила, одновременно давая понять всем кругом, что интерес к культуре ей не чужд, Ой, в точности тем же тоном, что Родриго де Триана, открыв Америку, да у вас там книга! (Знаю, звучит сложновато, но стоило это видеть и слышать: и слышать, потому что, увидев и только, к примеру, сквозь стекло, наблюдатель счел бы картину почти неприличной.) Что за книга? Я показал. Она прочла, словно малограмотная: За-ре-кой-в-те-ни-де-ре-вьев. Последовала гримаса чуть ли не отвращения. Хемингуэй? Вы читаете Хемингуэя? Кажется, я уже как-то говорил, да, читаю. А он разве не вышел из моды? Не исключено, что я улыбнулся: Я в детстве много болел, Тито, ливерный, что-то шепнул ей, и она уже открыла рот как бы для произнесения восклицательного знака без точки, когда я договорил, и теперь наверстываю упущенное. Она широко улыбалась всем своим большим розовым ртом (в тот день она была не накрашена, точно помню), улыбкой давая понять Просто я ТАКАЯ невежественная, но имея в виду, Дорогой мой, вы отстали от книжной жизни, и на самом деле говоря, Извини, интимная пауза, может, перейдем на ты? интимнейшее возобновление.

Давай, ответил я, конечно, и она сжала мою руку в знак благодарности. Спасибо, а она, оказывается, умеет подчеркнуть момент. Протянула другую руку к книге. Дай-ка на секунду, сказала она, мне пора идти, и залезла мне в карман пиджака (тут я понял, что она отпустила мою ладонь, которая беспомощно повисла в воздухе, как во время игры, когда-то кому-то не хватило стула: динамическое напряжение) и вытащила ручку, Я оставлю тебе свой телефон, уже пишет, позвони как-нибудь. Вернула всё (я взглянул на номер невидящими глазами) и улыбнулась улыбкой, классифицированной как Прощай Но Быть Может И До Встречи. Сказала, разумеется, Пока.

Я позвонил, когда в третий раз дочитал эту трогательную и грустную и веселую книгу, один из немногих настоящих романов о любви, написанных в этом веке, и увидел ее имя, выведенное поверх слова КОНЕЦ крупным, неровным, но приятным почерком: то ли лицемерным/деланым/мужеподобным, то ли нет. Дома ее не оказалось, зато я впервые поговорил с Ней. Я имею в виду, трубку сняла Лаура, ее подруга, сказал голос, показавшийся мне тогда слегка приторным. Ливии нет дома. Передать ей что-нибудь? Нет, спасибо, я перезвоню. И повесил трубку: любопытно, мы бросили трубки. Оборвали связь, вот так, одним движением, как только добрались друг до друга и смогли поговорить. Думаю, никогда больше (а времени было хоть отбавляй) мы не были так близко, вместе. Потом она рассказала, что осталась сидеть у телефона (который был на нижнем этаже, рядом со столовой, всегда забитой постояльцами пансиона) в семь часов с четвертью того вечера, ожидая, что я снова позвоню. Потом — это в тот день, когда Ливия нас познакомила, перед Радиоцентром. Она отделилась от своей компании и подошла поздороваться, знает, я не люблю компании. Арсен, тут одна, пауза, моя знакомая хочет с тобой познакомиться. Я понятия не имел, кто бы это мог быть, и уже собирался извиниться и сесть в машину, когда увидел высокую девушку, одетую бедновато, в черное, с волосами светло-каштанового, почти песочного цвета, она стояла у лестницы и улыбалась: я уже взглянул на нее, проходя мимо, радостно было видеть это стройное, ладно вылепленное молодое тело, и, кажется, посмотрел в ее серые, или карие, или зеленые тогда глаза (нет, не посмотрел, иначе бы запомнил: лиловых, темных, багровых ее глаз мне не забыть теперь) и пошел было дальше, но властная длань Ливии вернула меня к представлению, к представлениям: Лаура, подозвала она, и та тронулась с места, впервые выказав то послушание перед Ливией, за которое я потом по глупости столько раз ее укорял. Вот, хочу представить тебе Арсена. Арсенио Куэ — Лаура Диас. Признаюсь, меня слегка поразило это простое «Диас» после стольких звучных и экзотических и запоминающихся имен, но понравилось и нравится, что теперь, будучи знаменитостью, она не отказалась от него. В рукопожатии не было ничего выдающегося: за такую руку хорошо держаться, пожалуй, только в сельском скверике на гуляньях 20 мая. Я оглядел ее: оглядел лицо, и мне смешно вспомнить, что там, где сейчас столько изощренности, столько Брижит Бардо в выпяченной губке, столько густой туши, столько дневного/вечернего/рабочего грима, тогда была простая, провинциальная, открытая, но и спокойная, грустная, доверчивая красота, потому что красота и двадцать лет и вынужденное голодание — настоящие чемпионы по метанию вызова Гаване. Кроме того, она была вдова — этого я, само собой, не разглядел, как и многого другого, и, может, я больше узнал бы по телефону, чем тогда, когда она предстала такой, как застыла у меня в воспоминаниях: разговорчивой, смеющейся, на фоне солнца, закатывающегося за ее растрепанные волосы и за море, пять часов спустя, когда я вез ее из Мариеля, после позднего обеда на берегу, по Малекону к ним домой.