Чуть погодя вышла Куба и направилась ко мне. Я ничего ей не сказал. Она ничего не сказала. Положила мне руку на плечо. Я тряхнул плечом, и она убрала руку. Просто встала молча. Я смотрел не на нее, а на улицу и, забавно, подумал, что вот-вот появится Вивиан, и мне захотелось, чтобы Куба ушла, и, кажется, я состроил такую несчастную мину, будто у меня не душа болит, а зуб. Или он в самом деле заныл? Куба медленно зашагала прочь, обернулась и сказала так тихо, что я едва расслышал:

— Научись меня прощать.

Смахивало на название болеро, но я ей не сказал.

— Долго ждал? — спросила Вивиан, и мне показалось, что это Куба говорит, потому что она появилась сразу же после ухода той, и я спросил себя, видела ли она нас вместе.

— Нет.

— Успел заскучать?

— Да нет, что ты.

— Я боялась, ты не дождешься. Мне пришлось сидеть дома, пока Бальбина не заснула.

Она нас не видела.

— Нет, мне не было скучно. Я тут курил, думал.

— Обо мне?

— Да, о тебе.

Вранье. Когда появилась Куба, я думал об одном трудном куске, который мы репетировали днем.

— Вранье.

Казалось, она польщена. Она переоделась в то платье, в котором я увидел ее впервые. Выглядела гораздо взрослее, настоящей женщиной, но совсем не призрачно-белой, как тогда. Собрала волосы в высокий пучок и подкрасилась. Она была почти прекрасна. Я так ей и сказал, естественно, опустив «почти».

— Спасибо, — ответила она. — Что будем делать? Не стоять же нам здесь всю ночь.

— Куда ты хочешь?

— Не знаю. Куда скажешь.

Куда бы ее отвести? Уже больше трех. Много чего открыто, но что подойдет такой богатенькой девчушке? Грязный, но богемный бар, как у Чори? До пляжа далеко, я изведу всю получку на такси. Полуночный ресторан вроде клуба «21»?

Этим ее не удивишь, наверное, сто раз там ужинала. К тому же там Куба. Кабаре, найт-клуб, бар?

— Что скажешь насчет «Сен-Мишеля»?

Я вспомнил, туда пошли Куэ и Сильвестре, два брата-акробата. Но к этому времени уже, должно быть, закончилось безумное лихорадочное представление новоиспеченных девиц и высокодуховных негров и остались только кой-какие парочки, возможно, даже не голубые.

— Скажу, я «за». Он недалеко.

— Это мягко сказано, — улыбнулся я и указал ей на вход в клуб. — Недалеко луна.

В «Сен-Мишеле» почти никого не было, и длинный коридор, всего пару часов назад туннель содомии, тоже был пуст. Только рядом с музыкальным автоматом примостилась пара — мужчина и женщина — да двое робких, воспитанных трансвеститов в темном углу. Бармена — он же официант — я в расчет не брал, потому что не смог определить, то ли он вправду пидор, то ли притворяется для пользы бизнеса.

— Чтобудетепить?

Вивиан? Дайкири. Ну и мне тоже. Мы успели выпить по три, а потом ввалилась шумная компания, и Вивиан тихонько охнула: «О господи!»

— Что такое?

— Наши, из Билмора.

Это оказались какие-то знакомые то ли из ее клуба, то ли из клуба ее матери, то ли из клуба ее отчима, и, разумеется, ее узнали и подошли и стали представляться и так далее. Под «так далее» я имею в виду понимающие взгляды и улыбочки и то, как две из них, оповестив всех присутствующих, вышли в туалет, и бесконечную стрекотню. Чтобы не скучать, я переставлял бокал и считал кружки от воды на столике и делал новые кружки, сгоняя пальцем влагу по ножке бокала. Кто-то милосердно поставил музыку. На пластинке Звезда пела «Оставь меня». Я подумал, что эта огромная, необъятная, героическая мулатка с круглым и темным радиомикрофоном в руке, будто шестым пальцем, поет сейчас в «Сент-Джоне» (почему все найт-клубы в Гаване теперь носят имена каких-то заморских святых: что это, схизма или всё от снобизма?), всего-то в трех кварталах от нас, поет, возвышаясь на помосте над баром, как новая чудовищная богиня, как троянский конь, окруженная восхищенной толпой, поет без музыки, презрительно и победоносно, и вокруг вьются завсегдатаи, будто мотыльки у лампы, не видя ее лица, глядя только на ее сверкающий голос, ведь из искусной глотки ее льется пение сирен, а мы, каждый из публики, мы — Улиссы, привязанные к мачте барной стойки, сметенные этим голосом, которому не суждено кануть, потому что вот он, на пластинке, идеальное эктоплазматическое факсимиле, без измерений, как призрак, как полет на самолете, как звук тумбы: это и есть подлинный голос, а в трех кварталах — всего лишь его слепок, потому что Звезда — это голос, и ее голос я слышал и рвался к нему вслепую, ведомый мелодией, мерцающей в ночи, и, слыша, видя этот голос во внезапной темноте, произнес: «Звезда, приведи меня в порт, не дай мне погибнуть, будь стрелкой моего верного компаса. Моя Стелла Поларис» — и, должно быть, сказал это вслух, потому что за столиками рядом засмеялись и кто-то, вроде бы девушка, сказал: «Вивиан, тебя переименовали», и я извинился и встал и вышел в туалет и, отливая, напевал «Обставь меня», пародию, копирайт вашего покорного слуги.

Когда я вернулся, Вивиан сидела одна над своим дайкири, а мой дожидался меня, почти не растаявший. Я выпил молча, а она допила свой, и я заказал еще два, и мы ни словом не обмолвились о людях, которые то ли были только что здесь, то ли приснились, то ли я их выдумал. Но они действительно были, потому что в третий раз играли «Оставь меня», а на черных виниловых столиках остались следы от стаканов.

Помню, над нами висел вычурный фонарь и заливал светлую макушку Вивиан, и тогда я начал молча вынимать шпильки из ее волос. Она смотрела мне в глаза, так близко, что даже слегка косила. Я поцеловал ее или она меня поцеловала, кажется, она меня, и в пьяном тумане я спросил себя, где эта малявка, которой не исполнилось еще и семнадцати, научилась целоваться. Я снова поцеловал ее, одной рукой прижимая к себе, а другой распуская волосы. Расстегнул молнию на платье, просунул руку пониже талии, и она встрепенулась, но не от смущения, кажется. Лифчика не было, первый сюрприз. Мы все целовались и не могли перестать, она сильно кусала мне губы и одновременно что-то говорила. Я продвинул руку под платьем и наконец нашел груди, совсем маленькие, и они как будто стали расти, круглиться, расцветать сосками под моими пальцами. А вы что думали, и я не чужд романтики, не смотрите, что бухой и бонгосеро в придачу. Я не стал убирать руку, оставил там. Вивиан говорила, не отрываясь от моего рта, и я почувствовал что-то соленое и подумал, она прокусила мне губу. На самом деле, она плакала.

Она отодвинулась и откинула голову назад, под свет лампы. Все лицо было мокрое. Отчасти от слюны, но в основном от слез.

— Посиди со мной, — сказала она.

И продолжала плакать, и я растерялся. Плачущие женщины всегда сбивают меня с толку, даже пьяного, в особенности пьяного: тогда они сбивают с толку сильнее, чем каждый следующий стакан.

— Я такая несчастная, — сказала Вивиан.

Я решил, что она влюблена в меня и знает — ей-то — и вдруг такое, — что у меня было со Всей Кубой (еще одно прозвище доньи Венегас), и растерялся еще больше. Влюбленные женщины сбивают с толку сильнее плачущих, сильнее каждого следующего стакана. А тут все навалилось разом: Вивиан рыдала, а официант принес два коктейля, хотя никто не заказывал. Видимо, он решил вывести нас из клинча. Но Вивиан, не стесняясь, заговорила при рефери.

— Я хочу умереть.

— Но почему? — удивился я. — Здесь тоже неплохо. — Она смотрела мне в глаза и заливалась слезами. Вся вода, что была в дайкири, выплескивалась через глаза.

— Боже мой, как ужасно.

— Что ужасно?

— Жизнь ужасна.

Еще одно название для болеро.

— Почему?

— Потому.

— Почему ужасна?

— Ах, все ужасно.

Вдруг она перестала плакать.

— Одолжи мне платок.

Я одолжил, она вытерла слезы, слюну и даже высморкалась. Мой единственный платок. В смысле, с собой: дома еще есть. Не вернула. В смысле, так никогда и не вернула: должно быть, все еще лежит у нее дома или в сумочке. Залпом выпила дайкири.