В русских губерниях чиновничество, особенно низшее, было местное. В Сибирь же заманивались чиновники разными льготами… Едущий туда редко заинтересовывался краем. Он ехал делать карьеру, приобрести состояние и затем бросить эту каторжную страну. Карательные ссылки и каторга удручали и разоряли население. В деревни и волости приписывали форменных негодяев без всякого спроса у общества… Видя все это, молодежь не могла не скорбеть о судьбе привольного края и его трудолюбивого, стойкого и предприимчивого населения…

Образованное общество чувствовало настоятельную потребность в реформах, оно мечтало о поднятии края, о созыве компетентной и близкой к нуждам его администрации, об университете, о народных школах, о самоуправлении… Для нас поэтому не совсем понятным кажется то суровое отношение, которое проявила власть к молодым сибирским деятелям. Кажется, тут сыграли главную роль обстоятельства, совершенно чуждые Сибири. Польское восстание породило вопрос о сепаратизме; с Польши он воинствующей прессой был перенесен с чисто преступным легкомыслием на все окраины. Сепаратизм усматривался всюду, и стремления сибирской молодежи, которые многих задевали, многих обличали, были подведены под обух сепаратизма».

«Никто не подумал, – замечает далее Клеменц, – о том, нет ли в планах молодых людей кое-чего, кроме преступных намерений? Нет ли в их наивных мечтах отголоска действительных нужд края, не нашедших еще своих выразителей?»

К выпавшему на его долю наказанию, рассказывает Клеменц, Потанин отнесся с таким спокойствием и кротостью, что во время содержания под арестом на гауптвахте это «наказание превратил в развлечение и принялся разбирать старый архив, оказавшийся в арестном доме… От товарища Потанина по несчастью, покойного Ядринцева, мы знаем, что за этой мягкостью, спокойствием и кротостью крылась невидимая, но громадная нравственная сила…»

«С 1876 г. начинается, – продолжает Клеменц, – период экспедиций Потанина в Монголию и Юго-Западный Китай к окраинам Тибета и продолжается с небольшими перерывами до 1894 г. включительно. Много было и других экспедиций в Восточную Азию, большинство их принадлежит к числу первоклассных работ этого рода; но, не уменьшая ничьих заслуг, мы все-таки скажем, что вообще Потанин еще ждет своей оценки. (Тонкое замечание! – А. А.) Достаточно сказать, что теперь изучение Монголии без работ Потанина абсолютно немыслимо.

К ним обратится и натуралист, и историк, и этнограф. Краткость и подробность, уменье схватить и изложить многое в коротких словах, потому что они много знают и ничего не упускают из виду, отсутствие всякого краснобайства и интересничанья – все эти драгоценные черты старых путешественников, вроде Палласа и Гмелина, мы видели и в Потанине…» «…Он в своих экспедициях думал не только о том, что он привезет с собой домой, но и о том, что́ сам он принесет в дальние края. В этом смысле он был настоящим апостолом цивилизации и гуманности».

«…Та же отзывчивость, тот же интерес ко всему свежему и живому в науке и жизни составляют до сих пор преобладающие черты его вкусов и характера. В бытность свою Правителем дел Восточносибирского отдела Географического общества с 1887 по 1889 г. Потанин положительно оживил это учреждение. Но напрасно было бы думать, что Потанин наполнил Отдел самим собой, своими трудами. Его самого почти не видно в этом периоде его кипучей деятельности. Он желал и умел давать работу другим, и только человек, близко знакомый с делом, мог разглядеть, что за всем этим стоит руководящая личность, вкладывающая неизмеримо больше труда в эти черновые работы, чем сами авторы. Не один географический отдел, но и вся общественная жизнь Сибири живо интересовала Григория Николаевича. Он никогда не был и не мог сделаться присяжным специалистом по чистой науке и не желал этого. Его сильно интересовала и захватывала жизнь. Оттого его так любила молодежь…»

Да простит мне мой старый учитель и друг мое выступление: я знаю, оно не будет ему приятно, нарушая ту величайшую скромность, которая является основной чертой его характера, чертой, проникающей всю его кристально чистую жизнь и деятельность; но я, повинуясь призыву друзей его и общественных деятелей, отбросил эту личную точку зрения и выступил, чтоб поднять над современными нам и грядущими поколениями образ Божиего Человека, как memento vitae[24].Г. Н. Потанин

Предисловие ко II изданию «Путешествия Г. Н. Потанина по Монголии и Тибету»[25]

Монголия до последнего времени была провинцией Китайской империи; ее население, отличающееся от остальных частей Китая языком и образом жизни, хотя и управлялось своими наследственными князьями, но высший надзор над управлением края находился в руках китайских чиновников. Для этого высшего надзора в Северную Монголию, разделенную на четыре округа: Хайларский, Ургинский, Улясутайский и Хобдоский из Пекина присылались по числу округов четыре сановника, три амбаня и один цзянь-цзюн; последний имел резиденцию в городе Улясутае, остальные три ам– баня – в городах Хайларе, Урге и Хобдо. Во всех этих городах стояли небольшие китайские гарнизоны.

В конце 1911 г. политическое положение Монголии изменилось. Монголы объявили свою страну независимой от Китая. Переворот этот совершился мирно, без кровопролития. Прежде всего восстание проявилось в Урге, в умственном центре Северной Монголии, где находится резиденция богдо-гэгэна, духовного лица, уважаемого всей Северной Монголией. Китайский гарнизон, подчиняясь требованиям монголов, положил оружие; ургинский амбань, сложив свои полномочия, уехал в Пекин. Вслед за Ургой началось восстание и в Улясутае; цзянь-цзюн пытался организовать отпор восставшим, и, так как китайский гарнизон был невелик, предложил китайским купцам вооружиться и встать в ряды гарнизона, но купцы ответили ему, что они приехали в Монголию с торговыми целями, а не для завоевания, и цзянь-цзюн должен был так же, как и ургинский амбань, оставить город и выехать в Бийск, чтобы через Сибирь уехать в Китай. Вслед за ним тою же дорогой выехал из Хобдо и хобдоский амбань.

Надо было удивляться, какими ничтожными военными средствами поддерживали до сих пор китайцы порядок в Монголии. Это объясняется, во-первых, мирным характером населения, которое в течение многих столетий воспитывалось под гуманным влиянием кроткого учения Будды. Религия учила монголов уважать жизнь во всякой твари; не только смертельное насилие над человеком, даже умерщвление четвероногого животного, по кроткому учению Будды, уже есть преступление. В шестидесятых годах прошлого столетия ургинский амбань приговорил к смертной казни разбойников из шайки мятежников – мусульман, но исполнение казни встретило препятствие: в монгольском народе не нашлось человека, который согласился бы принять на себя гнусную роль палача.

Во-вторых, спокойствие умов в Монголии было обеспечено мудрой политикой китайского правительства. До присоединения к Китайской империи Монголия, разбитая на отдельные княжества, управлялась своими многочисленными наследственными князьями. Китайское правительство этот феодальный порядок оставило неприкосновенным. Монгольские князья Северной Монголии, иначе Халхи, которых насчитывается до 80-ти, до самого последнего времени управляли своими княжествами, или хошунами, собирали с народа подати и расходовали их, не отдавая никому отчета, судили за преступления и проступки и вообще распоряжались с подчиненным им народом, как с своими крепостными.