За Оботу раскинулась снова пустыня, но еще более каменистая и безотрадная. Ею мы прошли километров пятнадцать и остановились в урочище Муткым-бах, самом западном из группы оазисов, имеющих своим центром селеньице Хонтоху, населенное таранчами, китайцами и торгоутами. Здесь мы дневали.

От урочища Муткым-бах до монастыря Джиргалты-цаган-сумэ километров двадцать восемь. Дорога тянется все время глинистой степью со следами старых арыков, среди которых многие, по-видимому, давно уж заброшены. Изредка также попадаются здесь и пашни, по соседству с которыми виднеются группы карагачей и развалины прежних построек. Но вообще всех этих следов былой культуры так мало, что они не нарушают общего характера этой степи. Тамариск, саксаул, изредка пустынный тополь и обычная в подобных случаях свита сопровождающих их растений образуют здесь местами густейшие заросли, которые, однако, быстро редеют в сторону бывших оседлостей; там сменяют их карагачи, осокори, ива и из трав – лебеда и множество других сорных трав и растений, которые вперемежку с камышом покрывают все места, когда-то занятые полями. Среди подобных-то зарослей, в которых в смеси с представителями пустынной флоры росли карагачи и высокий камыш, расположился и небольшой монастырь Джиргалты-цаган-сумэ – зимнее убежище лам, теперь откочевавших вместе с прочими торгоутами в ближайшие горы.

Едва передовой эшелон наших вьюков поравнялся со стеной главного здания, как из ворот выбежал китаец и следом за ним человек пять торгоутов. Вид русских их вовсе не удивил. Казалось, они даже готовились к этой встрече и теперь, сообща бросившись к лошадям, сделали попытку их задержать. Завязалась борьба, торгоуты были отброшены и, отступив к воротам, продолжали браниться.

– Что тут за шум, Николай?

– Да вот – не хотят нас дальше пускать!

Так как и мне китаец отказался объяснить толком причины, вызвавшие его и подведомственных ему торгоутов к столь энергичному образу действий, то мы, не задерживаясь здесь долее, продолжали свой путь. Этим дело, однако, не кончилось, и полчаса спустя нас нагнала уже целая толпа торгоутов, которая хотя и вела себя чинно, но довольно настойчиво потребовала от нас остановиться и не идти далее до получения на то разрешения от торгоутских властей. Впрочем, нас утешали, что разрешение это должно последовать не позже завтрашнего утра… Делать нечего! – пришлось уступить, и мы спустились по круче на плёс р. Джиргалты, где и остановились на песке старого ее русла.

Но стоянка эта была одной из самых для нас неприятных. Полное почти отсутствие корма и дров, крупная галька, навороченная в беспорядке повсюду, и в довершение всего налетевшая буря с дождем, чуть не опрокинувшая юрты и далеко разметавшая наши вещи, а затем и пропажа баранов, которых мы чуть не до полуночи проискали совсем напрасно, – все это заставляло нас не раз пенять на себя за обнаруженную нами сговорчивость, так что на следующее утро, т. е. 24 июня, с твердым намерением в тот же день добраться до ставки уанга, мы с рассветом тронулись в путь.

Ставка, против всякого ожидания, оказалась близехонько, всего километрах в двенадцати от места нашей стоянки на р. Джиргалты, в долине маленькой речки Цаган-усу, ее притока. Несмотря на значительность, площадка, на которой уанг устроил свою летовку, была настолько застроена всевозможными глинобитными сооружениями, здесь скучилось столько юрт и толпилось, несмотря на проливень, столько народа, что мы только с трудом подыскали себе достаточно удобное место для стойбища.

Уанг встретил нас очень радушно, и едва мы устроились, как к нам уж явилось посольство: людям нашим принесли дзамбы[19] с соленым чаем и маслом, китайский на пару сваренный хлеб (мян-тау), масло и кислое молоко (арык); нас же приглашали на «чашку чая» в помещение вана.

Помещение это издали казалось оригинальным и в окружающей его обстановке даже красивым. Фасад обращен был к реке, в долину которой спускались также, во-первых, обе лестницы, одна над другой, а во-вторых, и оба наката из глины и валунов. Само здание, сложенное частью из камня, частью же из еловых досок и кирпича, было невелико, зато пестрело ярким рисунком. Сзади оно примыкало к стене, окружавшей целую группу мазанок: тут, по-видимому, помещалась канцелярия вана, а может быть, и часть военных чинов, входящих в состав торгоутского знамени [боевой единицы (корпуса)]. И глиняные накаты, и обе лестницы представляли такие сооружения, которые лучше всяких слов доказывали каждому посетителю, что калмыки плохие строители. Действительно, взобраться по ним в сырую погоду, пожалуй, было даже труднее, чем на соседнюю гору, которая из долины Цаган-усу подымается непосредственно в снежную область.

ем не менее мы благополучно одолели это препятствие и очутились на крытой площадке, где нас встретил уанг, еще молодой человек, пухлый, белый, но вместе с тем и весьма симпатичный. Одет он был в черную атласную курму (чан-гуа), атласное зеленовато-желтое подкафтанье и черную атласную же китайскую шапочку без всяких атрибутов княжеского достоинства, что, согласно китайскому этикету, должно было, без сомнения, означать, что он принимает нас не как официальное лицо, а как хлебосольный хозяин своих случайных гостей. После первых же приветствий он усадил нас вокруг стола, который занимал чуть не целую половину приемной. Кроме китайской неважной картины, никаких других украшений эта приемная не имела. Такая же простота обстановки замечалась и в соседних двух комнатах, освещенных китайскими окнами и заставленных простыми деревянными табуретами, тумбами и тому подобными предметами домашнего обихода.

Из этих двух комнат, вместе с приемной составлявших передний фасад всего здания, имелись двери во внутренние покои, но назначение и убранство последних остались нам, конечно, вполне неизвестными. Свита уанга, человек двадцать лам и наши казаки поместились частью тут же, в приемной, частью же на веранде, единственным украшением которой было громадное и, как кажется, довольно пестрое знамя. Таким образом, мы должны были сначала пить чай, а затем и обедать у всех на виду и заранее мириться с мыслью служить предметом наблюдения для толпы торгоутов, которые не пропускали ни одного нашего движения незамеченным и с необыкновенным любопытством заглядывали нам в рот каждый раз, как мы подносили к нему ложку с каким-нибудь супом или иным произведением кухни торгоутского вана.

Впрочем, все эти господа вели себя очень чинно и вообще уменьем держать себя нас несказанно удивили. За обедом, поданным вслед за чаем и состоявшим, как кажется, из семи блюд, сервированных на китайский лад, мы успели сговориться о всем, что в данную минуту интересовало нас наиболее: ван согласился дать нам проводника до перевала Куйтун и разрешил приобрести у окрестных торгоутов меною или покупкой лошадей, баранов, арканы, войлоки и другие предметы обихода, в которых мы стали уже ощущать недостаток.

Уладив эти вопросы, мы, как это ни странно в такой дикой глуши, заговорили о музыке. Ван заставил лам петь нам духовные гимны соло и хором, и ламы пели долго, с увлечением, до совершенного изнеможения и сипоты.

Инструменты у торгоутских лам исключительно духовые, деревянные, если не считать тимпанов. Они напоминают гобой, но с значительно более широким раструбом и отсутствием клавишей, замененных дырочками. Сработаны они весьма тщательно и отделаны серебром весьма изящной чеканки. Получаются из Тибета и, по уверению вана, стоят значительных денег. Для игры на конец такого гобоя надевается металлический мундштук, имеющий вид пустотелой серебряной обоймы с пазиком, в который вставляется тонкая пластинка из тростника, что в целом уподобляет его отчасти кларнетному мундштуку. Колебание воздуха получается вследствие сотрясения тростниковой пластинки при прохождении струи между ею и серебряной обоймой. Мы видели подобные инструменты трех размеров: в 1 м с шириной раструба в 35 см, в 90 см и, наконец, в 70 см с пропорциональными раструбами.