И действительно, когда мы на следующий день подошли к обрыву его правого берега, Хоргос представлял дикую картину разбушевавшегося потока, мутные воды которого с глухим шумом катили по дну валуны… Переправа через Хоргос отняла у нас много времени: приходилось не только возиться с вьюченьем и перевьюченьем, но и перегонять для перевозки нашего багажа дважды всех лошадей через реку. Так что, когда мы, наконец, были готовы и длинной вереницей вьюков и вершников [всадников] потянулись по широкому галечному плёсу Хоргоса, то солнце стояло уже высоко и нестерпимо жгло нам шею и плечи.

Миновав два мелководных протока Хоргоса и среди них негустую поросль гребенщика, мы взобрались на крутояр его левого берега и тут только увидали прямо перед собой высокие и массивные ворота китайского пропускного поста. В воротах нас встретила толпа китайцев, которая, загородив дорогу и нам, и вьюкам, потребовала от нас предъявления паспорта. С трудом убедив их оставить в покое караванных животных, мы с братом спешились и вошли в небольшую, но светлую комнату с широкими нарами на заднем плане, столом и двумя табуретами у окна.

На ее пороге нас встретил китаец, который, усадив нас на «кан»[12] и приказав подать сюда чаю, объявил, что он здесь начальник, что он давно знаком с русскими офицерами, очень их любит, а потому и задержек нам делать не станет.

Казаков, действительно, он отпустил почти тотчас же, зато нас продержал до тех пор, пока не выспросил всего, что считал наиболее интересным: откуда, куда, зачем и надолго ли едем; видели ли губернатора и т. п.

Мы терпеливо выдержали этот допрос; когда же выехали опять на дорогу, то вьюки оказались больше чем на два километра впереди. Пришлось рысью погнать лошадей.

Полотно дороги имеет здесь ширину метров восемь, но наезжена едва половина, остальное же пространство густо поросло сорными травами и в особенности обильно здесь росшей Glycirrhiza asperrima L.; по сторонам дороги – арыки, обсаженные двумя рядами молодых ив; но посадка последних тянется не очень далеко и уже, приближаясь к Чин-ча-го-дзы, деревья попадаются все реже и реже.

В Чин-ча-го-дзы мы нагнали свой караван, который с большим трудом пробирался среди телег, загромоздивших местами почти вплотную узкую улицу небольшого предместья.

Впереди слышался шум.

«Эй, иол-ат! Вам говорят – иол-ат…[13] О чтоб!..» – доносилось оттуда.

И хотя китайцы слов этого окрика вероятно не поняли, тем не менее, немного спустя, мы все же заслышали их крики, характерное цоканье, удары бича и скрип тронувшихся с места телег. Вьюки наши снова заколыхались, и мы наконец выбрались на простор.

В Чин-ча-го-дзы мы не заглядывали, удовольствовавшись лишь внешним обзором его потрескавшихся и местами даже обвалившихся стен.

В километре от него мы остановились на небольшом арыке, в котором только еще местами оставались лужицы грязной воды. За неимением по соседству другой, пришлось, однако, набирать в чайники эту жижицу, а затем глотать какую-то горячую шоколадного цвета муть вместо чая. Свежая вода была сюда пущена только к вечеру.

На следующий день мы поднялись одновременно с солнцем, но раннему выступлению нашему помешал визит чинчагодзинского коменданта, пожелавшего лично представить нам офицера и солдат, назначенных сопровождать нас до укрепления (импаня) Тарджи.

Этот офицер оказался крайне предупредительным. Заметив, сколько стараний мы прилагали к тому, чтобы вежливо и вместе с тем скорее отделаться от него, он вдруг обратился к нам с предложением: «Делайте свои дела, а я тут в стороне полюбуюсь на работу ваших людей!» – и, действительно, отошел в сторону и уселся на корточки среди кучки конвойных солдат; когда же все было готово и передовой эшелон вьюков уже запылил по дороге, он подошел к нам, крепко, по-русски, пожал наши руки и горячо пожелал нам счастливой дороги. Таких людей среди чиновников Синьцзянской провинции мы более уже не встречали.

Беспредельною ширью раскинулась перед нами равнина, поросшая луговыми травами и камышом. Ничего впереди, кроме густой зелени этих лугов, не было видно, но, благодаря солнцу и контрасту в окраске с почти прозрачными фиолетовыми тонами гор на краю горизонта, сколько было прелести в этой картине! Но и эти горы скоро исчезли из вида, горизонт сузился, и мы вступили в тростниковое займище. Вскоре впереди блеснула полоска воды, а затем мы уже шлепали по грязи, черными зигзагами намечавшей дорогу среди залитых водой камышей; но вот и эта полоска грязи ушла под воду, и мы точно разом очутились среди обширного пространства, покрытого мутной водой.

– Что это, разлив?

– Нет, вода спущена!..

Кем, для чего и откуда? Но сопровождавшие нас солдаты не сумели или, что вероятнее, не захотели дать нам ответ на эти вопросы.

Частью по воде, частью по грязи мы кое-как доплелись до небольшого импаня, который вместе с пригорком, на котором выстроен, казался нам островом среди безбрежного пространства камышей и воды. За импанем местность точно повысилась; стало суше, камыши поредели, и, наконец, мы выбрались на песок, далеко распространившийся своими буграми в стороны от дороги, впереди же заполонивший собою весь горизонт.

Оставив вправо от себя импань Тарджи, мы поднялись по довольно пологой покатости на лёссовое плато, густо, хотя и однообразно, поросшее двумя-тремя видами луговых злаков и составляющее первый уступ предгорий Боро-хоро. Проехав этим плато четыре километра, мы, не доезжая Суйдуна, свернули вправо к консульскому помещению, где и встретили самый радушный прием со стороны его хозяина.

Основанный в 1762 г., Суй-дин-чэн, или, как его принято здесь называть, – Суйдун, долгое время оставался без всякой поддержки. Стены его до такой степени обветшали, что в 1883 г., когда китайское правительство решилось обратить его в резиденцию цзянь-цзюня, город пришлось заново отстраивать.

В настоящее время город Суйдун, занимающий площадь менее квадратного километра, внутри еще мало застроен. Китайский базар его не велик, жителей почти нет, и все его население составляют преимущественно чиновники, их прислуга, полицейские и солдаты собственного конвоя цзянь-цзюня. Только за его высокими стенами в пригородах, из коих южный обнесен также стеной, высокой, но тонкой и местами уже обвалившейся, скучивается главная масса населения этого города. Базары этих предместий, почему-то называющиеся: один – таранчанским, другой – дунганским, в сущности, носят один и тот же характер, ничем не отличаясь от базаров китайских: та же здесь теснота и грязь, те же открытые харчевни, те же, наконец, извозчики, развозящие в своих синих ящиках-клетках непритязательных пассажиров, и всюду так и лезущие в глаза громадные холщовые вывески с нашитыми на них китайскими иероглифами. Таранчинец здесь неприметен; над всеми же и всем доминирует китайский солдат.

Согласно с выраженным нами желанием, аудиенция у цзянь-цзюня была назначена нам на следующий день после полудня.

К двум часам в консульское помещение прибыл китаец с сообщением, что цзянь-цзюнь нас ожидает; а минут двадцать спустя мы уже въезжали, миновав предместье, в южные ворота Суйдуна. Проехав китайский базар, мы свернули вправо и, оставив в стороне какую-то пустошь, очутились перед стеной с нарисованным на ней громадным драконом. Это означало, что перед нами находится «ямынь»[14], в данном же случае – помещение цзянь-цзюня.

Визит наш был непродолжителен. Обменявшись несколькими любезными фразами и получив обещание всеми зависящими от него мерами содействовать успеху нашей экспедиции, мы очень церемонно простились с маньчжурским генералом и в его присутствии сели на поданных нам во внутренний двор лошадей. Ночью разразилась сильная буря с дождем. Вихри налетали ежеминутно и были до такой степени сильны, что по соседству с консульским помещением повалили несколько тополей. Дождь шел в течение трех часов. Затем совершенно прояснилось, и звезды, точно омытые дождем, заблистали ярче обыкновенного, – явление обычное в этих странах и находящее себе объяснение в том, что воздух после дождя временно очищается от тончайшей лёссовой пыли, всегда переполняющей здесь нижние слои атмосферы.