И что сельчане надумали сделать с отцом, зачем заставляют его голодать? Янг решил никуда далеко не отходить от хлевушка, ночевал в чужом курятнике-будке. Хорошо, что куры по ночам не сидели в нем, каждый вечер взлетали, кудахтая, на панданус. А будка удобная, так уютно в ней, — если б еще на пядь подлинней, можно было бы и ноги вытянуть. И курами почти не пахнет, весь низ Янг застлал сухой листвой, на стены прикрепил цветные снимки моря, зеленых островов и розовых дворцов — вырвал из какого-то журнала, найденного на свалке.

Сама того не желая, тайну выдала Натача. Как-то в сумерки прибежала во двор, опустилась на колени возле будки. В руке за спиной что-то держала.

— Ты уже спишь? Ой, как тут у тебя красиво! Вот кабы и мне такой домик! — щебетала она. — Зачем люди делают большие дома? Лишь бы можно было влезть в него, от дождя спрятаться, и все. А не захотел жить на этом месте, встал, перебежал с домиком на спине в другое место. Так и путешествовать можно — с хаткою на спине!

— Ночью хорошо. А попробуй днем залезть — изжаришься.

— Не удивительно! — Натача постучала пальцами по железной односкатной крыше, сделанной из расплющенных бидонов. — Солнце как напечет. Слушай, тебя тоже берут на Главный остров.

— Куда-а-а? Кто бере-ет?!

В голосе Янга было такое удивление, что Натача испуганно зажала пальцами рот.

— Ой, а ведь я думала, что ты все знаешь! — она засуетилась, хотела встать, убежать, но Янг высунулся и ловко схватил ее за руку.

— А ну — лезь сюда! И рассказывай… Все, что знаешь!

Повизгивая и ахая от любопытства, Натача залезла в будку.

— Ты знаешь, что скоро наш храмовой праздник?

— Ну… — ответил Янг. Он действительно что-то слышал об этом. Каждый год бывает.

— Отца твоего повезут на Главный. Он кавади понесет с жертвами Вишну. Он теперь самый близкий к богу человек, и его Вишну послушается. Вишну должен всем нам помочь, всем биргусовцам!

— А если из соседней деревни большую жертву Вишну отнесут? Так бог их послушается, им поможет, а не нам? — наивно спросил Янг.

— Нет, Вишну и нам поможет, он добрый и всемогущий! — горячо зашептала Натача. И так близенько от Янгова лица, что он чувствовал ее жаркое дыхание, а кудрявые пушистые Натачины косички нет-нет да и щекотали ему нос. — Раздевайся! — вдруг сказала Натача, хотя Янг и так был в одних трусиках. И разжала кулак, показала, что принесла. В твердом, как картон, листе фикуса с заломанными уголками лежала какая-то серовато-желтая смола. — Дед Амос мазь сделал. Давай я помажу тебе, где покусано. Скорей заживет.

— Отцу надо было бы помазать. У него все тело в язвах.

— Нельзя твоего отца лечить, дед сказал. Чем больше мук он примет, тем больше очистится его душа, станет ближе к богу. Ложись! — велела Натача и даже толкнула Янга в спину.

Янг разлегся из угла в угол спиной вверх — как раз хватило места вытянуться. Натача, подышав на мазь, еще больше разогрела ее, начала макать в нее палец и водить им по шее, по спине, по рукам Янга — легонько, мягко, подувая на болячки.

«Вот если бы послушался Вишну! — думал в это время мальчик. — Если послушается, то стоит ради этого и пострадать. Зато всем сельчанам будет облегчение, начнет везти с работой, найдут, где и на какие средства свои хижины строить. А может, и на отца обратит Вишну внимание? Все-таки кавади понесет. Боже, сделай так, чтоб стал он нормальным человеком, чтоб его разум прояснился!»

— А ты свои мазала? Давай я тебе… — шевельнулся Янг.

— Мазала! Лежи спокойно… Вот, видишь, на руках болячки подсыхать начали… Тут немножко мази осталось, спрячь, в другой раз смажешь. Ну, я побежала! А то еще увидят нас вместе! — Натача вскочила на ноги — бух головой о крышу! Чуть не свернула ее набок.

Почти всю ночь лил дождь. Гремел, не утихая, гром, сверкали ослепительные молнии. По двору неслись потоки воды, унося мусор и нечистоты. Янг сидел по щиколотки в воде — будку подтопило — и, пугаясь и молясь, слушал грозу, слушал, как стонет, скулит, жалуясь кому-то, отец.

Заснул, должно быть, на рассвете, забившись в угол, и только намучился, а не выспался. Потом перебрался к хлевушку, в котором был заперт отец. Янг успел снова уснуть под дверью хлевушка, но его разбудил Амара.

— Здравствуй, властитель земли и неба! — странно поздоровался он.

— Бессмертный[2], ты?.. Нашел властителя!

— А что? Вся земля под тобою, небо — над тобою. Кто все это сможет у нас отнять? Никто. Пока будем живы — никто.

— Земли подо мной на шаг — да и та чужая. Остров отняли, дом развалили… Ни мамы, ни отца… — Душевная боль исказила лицо Янга, еще минута — и расплакался бы.

— День, начатый со слезами, не приносит удачи, как говорит дед Амос. На вот, подкрепись. И пойдем, — Амара протянул ему два вареных плода пандануса. На плече у Амары висела белая пластмассовая сумка, видать не пустая, потому что низ ее оттянулся, что-то тяжело распирало сумку в стороны.

— Куда… пойдем? — почему-то немного испугался Янг. Вытер глаза, начал выгрызать, высасывать мучнистую мякоть из твердых волокон-жил, которые пронизывали плоды.

— Мы должны взять на себя то, от чего отказались взрослые. Если старшие отступают, вперед должны выходить мы.

— Солнце еще низко, а тебе уже напекло голову.

— Не бойся, я не заговариваюсь. Нам надо оглядеть горы. А может, и правда найдем там вольную землю? Все, что выявим, увидим — расскажем людям.

— Выявишь, разевай рот… Как на болоте, в манграх… У тебя из еды ничего больше нет? Может, отцу подсунем, пока деда Амоса нет? — Янг посмотрел на Амарову сумку.

Интересно, как он относится к лишению свободы отца? Амара же более образован, умеет читать и писать, он не такой темный, как дед Амос. С Раджем дружит, а Радж чего только не повидал, чего только не знает. Каждый день со всякими буржуями встречается, со всего света съезжаются буржуи на Рай. А Радж с ними и по-французски, и по-английски, и по-всякому.

— Вообще… я немного припас… — похлопал Амара по сумке, смущенно покашляв. — Да вдруг мы навредим? Покормим изголодавшегося — сразу умереть может.

Янг молча слизывал слезы с губ, вытирал щеки. Поглядел на двери хлевушка, будто прощался с отцом навсегда.

— Я готов…

Пошли не в ту сторону, где кончались хибарки бедняков и начиналась свалка, а значительно левей, на юго-запад, вверх по склону. Тут были привилегированные кварталы, белоснежные коттеджи среди плантаций бананов, ананасов, кокосовых и ореховых пальм. То там, то сям на проволочных оградах, на заборах, на воротах висели вывески «Private».

— И тут прайвит, прайвит… — читал эти вывески Амара и сжимал зубы. — И тут не суйся, давно уже все стало частной собственностью.

Наконец пригород кончился. Крутизна склона резко возросла. Земля была уже скалистая, изрезана ямами и рвами, заросшими лесом. Некоторые деревья — пахутакавы — были похожи на гигантских сороконожек с уродливо длинными лапами, стволы их почти лежали, разостлав кроны на камнях. Изредка встречались на террасах узенькие клочки полей, были и брошенные участки, заросшие колючим кустарником и бурьяном. Першило в горле от дыма — тут и там вырубали и выжигали лес, пытались расчистить хоть небольшой участок и потом наносить туда земли. Мужчины, занимавшиеся этим, лазали по крутизне, как обезьяны, были почти голые, с небольшими повязками на бедрах. Темные тела блестели от копоти, грязи и пота. Валежник горел плохо, больше дымил, был еще сырой от ночного дождя. Амара старался заговорить то с одним, то с другим из работавших тут.

— А что — те брошенные участки на террасах уже ничьи?

— Можешь считать — ничьи. Там что-нибудь сможет расти только лет через пять. А то и никогда, поливай не поливай.

В голосе мужчины чувствовались усталость и отчаяние, и Амара с Янгом поняли: люди ничего хорошего от своей работы не ждут.