Она берет у меня из рук книгу, смотрит на обложку и снисходительно улыбается:

— Ничего себе чтение перед сном! Строишь из себя интеллектуала, Бенжамен?

— Нет, просто хочу почитать эту книжку.

— Ты же сроду не интересовался философией, что на тебя нашло?

— Никогда не поздно исправиться.

— А почему ты купил именно эту книгу?

— Захотелось. Да, кстати, «Писи-каки» в магазине есть.

— Да? Просто уверена была, что ты забудешь! Даже не решилась напомнить, боясь, что опять пошлешь меня к черту, как в прошлый раз с пиццей. Думала, скажешь: иди сама! Ты тогда так больно меня хлестнул — я растерялась… до сих пор не могу опомниться… Чувствую себя такой слабой, уязвимой… Потому что мне нужно твое внимание. Значит, еще есть… А сколько экземпляров?

— Не посмотрел. Как-то не подумал об этом.

На самом деле там только один экземпляр, и я это знаю. Только ей не скажу. Неизвестно, куда это заведет.

— Не знаешь? Или, может, не помнишь сколько?

— Не знаю. Ты же не просила их пересчитывать.

— А тебя обязательно надо просить…

Забираю у нее Плутарха, пока не отняла.

Она нехотя направляется к двери, ей трудно оставить меня в покое.

Уже на пороге говорит:

— Ладно, философствуй на здоровье… Таким, как ты, философия и впрямь не повредит.

Таким, как я?

Перед тем как закрыть дверь, она грустно и трогательно мне улыбается: брошенная девочка…

Трогательно… Я не хочу растрогаться. Мне слишком дорого это обходится.

Наедине с Плутархом. Наконец-то.

Я читаю…

Я встаю, беру карандаш, пачку клеящихся бумажек и снова ложусь.

Я никогда еще не делал пометок в книге. Это впервые.

Я читаю, подчеркиваю, приклеиваю желтые листочки…

Я читаю.

Я перестаю читать. Я закрываю глаза и думаю. И перечитываю: кусочек оттуда, кусочек отсюда. И еще раз.

Я читаю.

И так далее…

Вдруг:

— А! На этот раз ты не заснул! Спасибо Плутарху! Значит, немного философии все-таки пошло тебе на пользу? А к не столь духовным наслаждениям ты уже готов?

Как же я о ней забыл… ведь я думал о ней сегодня, перелистывая страницы.

— Ну так что, мой зайчик? Ты готов к новым приключениям?

— Вот именно.

— Плутарх тебя разбудил?

— Да, наверное, да. Надеюсь…

— Надеешься? Значит, сейчас ты не такой дохлый, как тогда?

— Надеюсь, что нет.

— Более решительный?

— Кажется, да.

— И мы обязаны этим Плутарху? Да он просто прелесть!

— Да, он чудо какой советчик.

— Тебе надо было раньше заняться философией, мой зайчик.

— Я тоже так думаю.

— Ну давай, скорее, покажи мне это! От слов к делу! Красивые слова ничего не стоят, если их не подтвердить действиями.

— Полностью с тобой согласен.

— Тогда иди сюда, мой зайчик! Давай скорей проверим, насколько возбуждает философия!

Вот насчет этого у меня большие сомнения.

Она гасит свет, я считаю до трех и разъясняю:

— Плутарх действительно меня разбудил, и я действительно чувствую себя более решительным, только решительным не в том смысле, как ты думаешь. Я решил…

— Наброситься на меня как дикарь!

— Нет, читать дальше.

— Ну и отлично, разумеется, потом ты дочитаешь свою книжку, не зря же она куплена.

— Нет, я решил дочитать ее прямо сейчас. Я обдумываю прочитанное и хочу читать дальше, чтобы не потерять нить.

— Что?! Ты хочешь читать сейчас?

— Да, но ты не волнуйся, ты можешь спать, я тебе не помешаю — я уйду читать в гостиную.

— Ты что — разыгрываешь меня?

— Нет.

— Ладно, хватит. Очень смешная шутка, молодец, поздравляю!

— Это не шутка. Спокойной ночи…

Я встаю и, с книгой в руке, направляюсь к двери.

— Бенжамен, вернись!

— Я же сказал, что буду читать. Спокойной ночи!

— Бенжамен, ты смеешься надо мной, что ли? Ты хочешь меня унизить?

— Нет, просто хочу почитать.

— А я? Я что, не существую?

— Ты можешь спать, если клонит в сон, или тоже почитать, делай что хочешь.

— Я хочу тебя в постели, вот чего я хочу! Иди, ложись…

— Нет, я хочу читать.

— Бенжамен, ты не можешь так со мной поступить…

Первый всхлип.

— Я ничего плохого тебе не делаю тем, что читаю.

Второй всхлип.

— Не строй из себя дурачка, Бенжамен, ты делаешь мне больно, очень больно, и ты прекрасно это знаешь…

Третий всхлип.

На кого я похож, стоя в дверях комнаты? Я буду читать или считать ее всхлипы?

— Я не хотел тебя расстраивать… просто почитать хочется. Спокойной ночи.

— Бенжамееен…

Сразу двадцать всхлипов. Наводнение. Ниагарский водопад.

— Беатрис, я читаю не из духа противоречия. Мне очень жаль, что ты так это воспринимаешь.

— Тогда вернись!

— Нет.

— Ты эгоист… Ты даже о Марион не думаешь.

— Марион спит.

— И тебе плевать, что ее увезут, что она будет за тысячи километров от тебя, тебе плевать?

— Пока что она здесь. Спокойной ночи, Беатрис.

Закрываю за собой дверь и направляюсь в гостиную.

Я слышу рыдания, слышу отчаянные призывы, слышу этот особенный ее голос: когда она слишком долго плачет, голос становится хрупким, как богемский хрусталь…

А если она сломается? Если я сломлю ее своим упрямством, своей безумной идеей «прислушаться к разуму»?

Проклятый разум! А не послать ли его подальше, искушает меня внутренний голос. Но. Но у меня в руке книга. Я сжимаю ее как свой личный талисман, свой персональный гри-гри. Я сжимаю ее в руке и устраиваюсь на диване.

Читать трудно, читать мешает чувство вины. За стенкой слышится плач. Я перечитываю фразы, перемежающиеся всхлипами. Между строк мне мерещится залитое слезами лицо Беатрис. Но я продолжаю читать. Я слишком далеко зашел, чтобы возвращаться назад.

Потом…

Потом плач стихает.

Никаких всхлипов.

Ночь, я один.

До конца книги.

До конца ночи.

Я хожу кругами, я слоняюсь из комнаты в комнату, и комнаты кажутся мне пустыми.

Мой праздный, растерянный взгляд блуждает с предмета на предмет, выхватывая из пустоты то игрушку Марион — и на глаза наворачиваются слезы, — то какую-нибудь вещичку Беатрис — и вот я уже угнетен, подавлен. Кухня меня презирает, она держит себя вызывающе, она напоминает, что я могу питаться чем попало, плевать на пиццу, пропускать завтраки, обеды и ужины, это все равно; «я здесь, на кухне» — не бывает теперь такого.

Детская меня обвиняет, детская грустит, она чувствует себя никому не нужной: «Видишь, что ты со мной сделал?»

Я сажусь на кровать, я беру в руки подушку, я вдыхаю ее запах… Что за собачья жизнь, надо встать, а сил не хватает, нельзя больше смотреть на забытую плюшевую игрушку, а она торчит прямо перед глазами. «Где Марион»? — спрашивает меня огромная белая собака, что за собачья жизнь, ох, до чего трудно закрыть за собой дверь…

Где теперь Марион? Далеко… Далеко — как что, пап? Очень далеко? Голос дочурки звучит у меня в голове… Да, это очень далеко… слишком далеко.

Еще комната, комната наших шалостей, наших ссор — эта надо мной смеется: «Что ж, можешь собой гордиться! Ну и чего ты добился? Выиграл и бродишь тут как неприкаянный. Но сам ведь этого хотел!»

Подушка Беатрис кажется мне печальной, заброшенной, так и слышу ее горькие упреки: «И все из-за какой-то книги, автор которой умер несколько тысяч лет назад, и его даже по телевизору не показывали… Ты-то думал, что его писанина и сейчас современна, но разве она стоила… стоила всего того горя, которому ты виной?»

Я вспоминаю рыдания Беатрис, о, сколько изящества было в ее рыданиях (она так мило, так изящно плачет, это плач высокого класса). Я вспоминаю об упорстве, с каким говорил: нет, нет, я не уступлю; о своем ослином упрямстве…